Whatsapp
и
Telegram
!
Статьи Аудио Видео Фото Блоги Магазин
English עברית Deutsch

Летом 1974 года мне предоставилась возможность освоить новое ремесло — кладбищенского сторожа.

Сложилось так, что дело с открытием лаборатории затягивалось на неопределенный срок, а денег не было. Нехватка средств привела к тому, что я стал вегетарианцем поневоле. И когда Эди Дрибин, ответственный за охрану детских учреждений в Кирьят-Арба, предложил мне новую должность, я согласился. Хоть какой-то источник заработка.

Прошлое Эди Дрибина окутано легендами. Прибыл он из Америки, воевал в Корее, служил там следопытом. В мирной жизни — ковбой. Еврей-ковбой, что может быть необычнее? Приехав в Израиль, Эди с семьей жил в пещере, пас овец, объезжал коней на киббуцных фермах. Его мечтой было собственное дело: свое ранчо, коровы, быки, пастбище… В 1968 году он «набрел» на поселенцев Кирьят-Арба и прочно осел здесь. Сейчас он был ответственным за охрану школ и детских садов, полный надежд, что ковбойская мечта его рано или поздно осуществится.

В доме Эди Дрибина я встречал самых разных людей. В основном это были парни и девушки из Америки и России — недавние олим: люди с горячими сердцами, готовые на любые трудности и подвиги. Сионисты в самом высоком смысле этого слова. Их мало интересовали материальные блага. Более того, большинство американцев, как правило, были детьми зажиточных родителей. Это были идеалисты, близкие мне по духу и потому — удивительно симпатичные мне. Эди со своей компанией готовили себя к тому, чтобы поселиться в сельской местности и добивались у государства участка земли где-нибудь в степи, в пустыне или в горах, чтобы разводить скот, заниматься виноградарством. А его единомышленники, олим из России, со временем хотели к нему присоединиться.

Посещая дом Эди Дрибина, я участвовал в беседах с его друзьями. Мы всегда сходились во мнении, что надо менять положение в Хевроне. Это недопустимо, чтобы евреям был в своей стране запрещен доступ куда бы то ни было («юденрайн»). Ходить с опаской по своей земле — это безобразие и позор. Мы устраивали походы в Хеврон и его окрестности. Шли с оружием, большими группами, сменясь и беседуя, демонстрируя перед арабами присутствие здесь законных наследников праотца Авраама, которому Всевышний завещал эту землю.

Мы ходили по базару, посещали магазины — пусть арабы видят, что нас много, что мы можем встать на защиту любого из наших. На фоне физически крепких парней и девушек я выглядел, естественно, пожилым. Несмотря на это, вполне вписывался в их компанию — ходил наравне с ними по горам, случалось, бегал, не отставая от молодых.

Как возникла необходимость в должности сторожа на древнем хевронском кладбище?

Я уже рассказывал, что у Сары Нахшон умер ребенок. Семья решила похоронить его именно здесь. Это был уже второй случай смерти в Кирьят-Арба. Первым, несколько лет назад, умер старик по фамилии Бен-Хеврон, проживший чуть ли не сто лет. Судя по его фамилии, он крепко был связан с этими местами: родился в Хевроне, жил в еврейском квартале возле синагоги «Авраам-авину». Уцелел и спасся во время погрома 1929 года. После Шестидневной войны семейство Бен-Хеврон поселилось в Кирьят-Арба. Вернее сказать — вернулось вместе с престарелым отцом. Когда он скончался, военная администрация не позволила похоронить его в Хевроне, на кладбище предков. Погребли его в Иерусалиме.

И вот возник тот же вопрос — семейство Нахшон хочет похоронить ребенка в Хевроне. На это полагалось иметь разрешение. Было ясно, что разрешения не дадут, даже просить об этом было бессмысленно.

— Живым здесь не дают возможности жить спокойно. Так пусть мой ребенок положит начало еврейскому присутствию в Хевроне! — решительно заявила убитая горем Сара.

Семейство Нахшон отличалось упорством. Они вообще не спрашивали ни на что разрешения. Когда у Сары родился сын, она сделала ему обрезание в Меарат га-Махпела. Втайне от военного губернатора.

Разрешение на похороны запросило руководство Кирьят-Арба. Последовал отказ. Более того, в Кирьят-Арба были вызваны дополнительные армейские части, установившие посты на всех дорогах, ведущих к кладбищу.

Сара не стала ждать развития событий, а взяла на руки труп ребенка, прошла окольной тропой и вышла из Кирьят-Арба через задние ворота. Солдаты же находились у центральных ворот, ожидая процессию.

Когда Сару с ребенком обнаружили на кладбище, тут же сообщили военному губернатору. Тот в панике запросил по рации министра обороны: «Что делать? Можно ли применять силу против матери, стоящей у открытой могилы с мертвым ребенком на руках!».

Шимон Перес дал двусмысленный ответ:

— Силу не применять! Разрешения на похороны не давать!

И Сара похоронила своего ребенка у входа, на самом краю кладбища.

С этого дня на кладбище установили дежурство. Несколько недель добровольцы из Кирьят-Арба охраняли свежую могилу, чтобы, не дай Бог, ее не осквернили.

В эти самые дни Эди Дрибин и предложил мне работу в своей охранной команде.

Каждое утро, в половине восьмого, мы собирались на центральной площади Кирьят-Арба, и Эди назначал людей на объекты. Меня он посылал на кладбище, чем я вполне был доволен, поскольку это было связано с кое-какими моими планами.

Как правило, он назначал на кладбище двоих. Из соображений элементарной безопасности: кладбище далеко, в другом конце Хеврона. Идти предстояло пешком через весь Хеврон, узкими улочками, переулками, чтобы лишний раз продемонстрировать еврейское присутствие в кишащем арабами городе. Поэтому вдвоем мы чувствовали себя уверенней, да и веселее.

Моим постоянным напарником стал Шалтиэль. Определенных обязанностей у нас не было, только сторожить кладбище, приходить утром и возвращаться к вечеру. Ночью там никого не было, и если бы кто-то захотел набезобразничать, то мог это сделать беспрепятственно.

Формально сторожем числился араб по имени Хусейн. Военная администрация платила ему зарплату. Но в чем заключалась его работа — сказать не берусь. Так это было до тех пор, пока Сара Нахшон не похоронила своего ребенка. Пришли мы, сторожа-евреи, стали здесь наводить порядок.

Картина, представшая нашему взору, была ужасной. Надгробные плиты были свалены, разбиты. Арабы использовали их для своих строительных нужд. Большая часть территории была занята под огороды и виноградники. На ашкеназском участке были высажены фруктовые деревья.

Сам сторож Хусейн собирал здесь обильный урожай. Как только мы пришли, сразу же дали ему понять, что деревья на еврейских могилах больше расти не будут.

Первым делом мы выкорчевали весь виноградник. Сторож Хусейн, восседая на стуле, хмуро наблюдал за нами своим единственным глазом. Взгляд Хусейна выражал смешанные чувства, но он молчал.

Затем мы спилили весь фруктовый сад на ашкеназской части. Инициатором и главным исполнителем был Шалтиэль. Он принес пилу и принялся за работу. (Тогда я еще не знал, что он замечательный столяр; несколько лет спустя я заказывал у него мебель и убедился в этом.) Я тоже брался пилить, но быстро уставал, и дело у меня шло туго. Несмотря на это, работа мне доставляла удовольствие. Вспомнилось детство: когда-то в родительском доме мы строили сарай, погреб, и я орудовал пилой. Теперь пришлось учиться этому заново.

Кладбище было границей Хеврона, его юго-западной окраиной. Время от времени мы с Шалтиэлем совершали вылазки в окрестности, уходя с каждым разом все дальше и дальше. Военных постов ни на кладбище, ни за его пределами не было. Евреи вообще не ходили так далеко.

Мы заходили в арабские дома и дворы. Тут мой напарник был незаменим. Немного владея арабским, он запросто вступал в разговор, легко заводил знакомства. Был остроумен, шутил, всегда находил интересную тему для разговора.

То он искал виноград для покупки, то предлагал продать какие-то вещи. Торговля как таковая почти не велась, зато был повод для знакомства. Мало-помалу все привыкли, что здесь гуляют евреи и, это арабов не удивляло.

Часто мне приходилось слышать от поселенцев в Кирьят-Арба, что Шалтиэль «человек несерьезный, нельзя на него полагаться». Сам Эди Дрибин не раз и не два предлагал мне взять в напарники человека, который бы «соответствовал моему интеллекту». Тогда я в шутку осведомлялся, не ведет ли он переговоры с Ювалем Неэманом? Всем этим советам и нашептываниям я не придавал значения. Меня вполне устраивало общение с человеком приятным, полезным, в высшей степени легким.

Шалтиэль не был, конечно, человеком серьезным. Но и легкомысленным я бы его не назвал. Он просто был веселого нрава. Именно с человеком такого склада можно было запросто заходить в любой двор, спускаться в пещеры, где пастухи пасли овец, заглядывать в любые заброшенные развалюхи. Как бы шутя и балагуря, мы тщательно все исследовали, все замечали. Эти места могли служить идеальными тайниками для оружия, убежищами террористов.

Спилив фруктовые деревья, Шалтиэль нашел себе другое занятие — разбирать каменную ограду вокруг кладбища. Сначала я ничего не понял. Даже выразил недовольство по этому поводу. Из камней, которые он разбрасывал, были сложены террасы, препятствующие размыву почвы во время дождей. Но оказалось, что Шалтиэль в буквальном смысле сделал открытие.

Очень скоро мы извлекли камень необычного вида. На гладкой, полированной стороне были высечены еврейские буквы. Стало ясно, что это часть надгробной плиты. Поскольку на кладбище в Хевроне, как правило, не писали имен на могильных камнях, мы поняли, что это — обломок плиты с братской могилы погибших во время погрома. Только эти могилы были исключением из общего правила.

Итак, если мы хотим найти остальные пропавшие плиты, надо разбирать всю ограду. Я предложил Хусейну, чтобы он нам помог. Помощь его заключалась в выравнивании земельного склона. Лучше него никто бы с этим не справился.

Шалтиэль нашел на кладбище кипарисовые деревья и стал пересаживать их на место каменной ограды. Он ухаживал за ними, поливал. С этого началась зеленая стена, что нынче стоит там.

Для полива требовалось много воды. Шалтиэль предложил вырыть большую яму, чтобы в сезон дождей собирать воду. Было лето, дождей, понятно, никаких еще не было. Копать мы попросили Хусейна, а землю вывозили сами. Но мало было собрать воду, ее требовалось еще и сохранить. Шалтиэлю пришла в голову мысль — привезти из Кирьят-Арба огромные пустые баки. Вода бы в них скапливалась и не уходила зря в почву.

Мы привезли баки, трактор нам дал Эди Дрибин. Вставили их в открытую яму, забетонировали, и когда пошли дожди, у нас было вдоволь воды для самых разнообразных нужд.

Корни, оставшиеся от виноградных лоз, оказались весьма коварными: они прорастали то тут, то там. Стало ясно, что их надо выкопать и истребить. Работа эта была невероятно трудной. Корни ушли далеко вглубь и под землей разрослись во все направления. Снова мы попросили заняться этим Хусейна. Он здесь оказался незаменим. Поглядев на корень своим единственным глазом, он тут же определял, в какую сторону надо копать, куда идут ответвления. Этот пожилой араб имел богатый жизненный опыт. Я никогда не принуждал его, не устанавливал норму. Стоять возле него и «капать на нервы» не было никакой необходимости. Ему нравилось, что мы с Шалтиэлем не надзирали за ним, а сами работали в поте лица.

С нашим появлением на кладбище Хусейн, разумеется, лишился всех своих привилегий. Мы спилили его фиговые деревья, уничтожили виноградник — солидные статьи дополнительного дохода. Он пытался собрать для себя хотя бы сухие ветки, но мы и это ему не позволили, а все сожгли. Тогда он хотел поживиться виноградными листьями, чтобы варить голубцы. Я ему объяснил, что с кладбища ничего нельзя брать для житейских целей. Это надругательство над памятью мертвых.

— Вы на арабских кладбищах разводите виноград? — спросил я его. — Выращиваете сады?

Иврита старик не знал, так же как и я не знал арабского, но он меня понял прекрасно.

Однако не все шло гладко у нас на кладбище.

Раз в неделю я ездил в Иерусалим, в Технологический колледж. В эти дни меня заменял Элиэзер. Он только что закончил службу в армии. То ли он, то ли Шалтиэль попросили Хусейна выкорчевать еще одну длинную лозу. Их было на кладбище около пятидесяти. Хусейн заупрямился, началась ссора. Хусейн поехал жаловаться в полицию. На другой день, когда я пришел на кладбище, там уже находились следователи, было заведено дело и шел допрос.

Я стал объяснять, что скорее всего произошло недоразумение. Ни я, ни Элиэзер не знаем арабского. Вероятно, Элиэзер хотел руками показать, как надо работать, а Хусейн не понял его. Кто-то кого-то нечаянно толкнул, вот и возникла ссора. Мы сами, без полиции, разберемся между собой. Так и решили, и Хусейн взял назад свое заявление.

Когда полиция уехала и мы остались одни, я как мог объяснил Хусейну, что мы не дети, можем сами любой вопрос уладить. В дальнейшем, когда на кладбище работали другие люди, молодые ребята, часто помогавшие нам, все недоразумения мы улаживали на месте.

Корчевка виноградных корней подходила к концу. И тут на кладбище появился представитель военной администрации. Стал подсчитывать и записывать, сколько лоз мы уничтожили, сколько спилили деревьев, каковы размеры огорода, где выращивались помидоры и огурцы. Словом, какой ущерб мы причинили арабам. И обвинил нас в том, что это было сделано без разрешения.

Впрочем, уголовного дела они завести не посмели. Кто мог убедить меня, что на еврейском кладбище можно разводить сад-огород? Израильские власти находились в Хевроне с 1967 года, а сейчас шел год 1975. Почему власти сами не позаботились об этом?

Мне никто не смел возразить. Пожурили немного, и на этом все кончилось.

Итак, виноградники уничтожены, деревья спилены, огороды исчезли. Можно было приступать к общему благоустройству кладбища.

Работу по поиску надгробий пришлось отложить. Технически нам это было не под силу. Предстояло разобрать гигантские террасы шириной в два и высотой в полтора метра. Мы просто понятия не имели, куда девать землю, что делать с камнями? Возьмись мы за эти работы, все кладбище было бы разворочено. Здесь нужен был план, серьезный и основательный подход. Однако расчистить территорию от гор мусора, скопившегося за долгие годы, — это мы могли.

В той части кладбища, где арабы занимались сельским хозяйством, царил относительный порядок и было чисто — свои огороды они не захламляли. Но на каменистых участках, где похоронены великие раввины и цадики, была настоящая свалка.

Метод, который я придумал, был очень прост. Я шел по краю ограды, подбирал с земли все, что валялось, — куски железа, тряпки, полуистлевшую обувь, — и перекидывал обратно в арабские дворы. Бросать старался довольно далеко, чтобы попасть не просто во двор, а в дом, в окно, в дверь. Арабы выскакивали, возмущались, кричали, а я говорил, что возвращаю им их же мусор.

Хусейна я тоже научил этому. Сначала я думал, что он откажется, опасаясь вступить в конфликт с соседями. Но нет, Хусейн не стал возражать и принялся работать вовсю, еще старательней моего целясь в дома и окна.

Кончилось все это всеобщим согласием. Поскольку моей целью было очистить кладбище, а наших арабских соседей — чтобы мусор не оставался у них во дворах, то каждая арабская семья стала посылать ко мне своих ребятишек. Я давал им лопаты, тачки, и они весь хлам увозили. Мусор мы собирали в кучи и поджигали. А заодно и сухую траву, придававшую кладбищу неприглядный, запущенный вид.

Осколки от могильных плит, разбросанные по всему кладбищу, извлеченные из каменных террас, стали предметом моих особых забот. Часами я сидел, склеивая и реставрируя их, стараясь прочесть высеченные на них имена. Мне удалось восстановить 26 надгробий.

В этой работе мне помогали друзья и знакомые, а порой — просто случайные люди, в чьих сердцах была скорбь и боль за то, во что превратилось еврейское кладбище. Я никогда не стеснялся предложить людям поработать на кладбище. Не просто поглядеть, поплакать, а собственными руками что-то сделать. И никто никогда мне не отказывал.