Похититель украшений

Шел 1944 год, и мне было пятнадцать лет. После ликвидации Варшавского гетто меня вместе с 800 другими евреями отправили в Будзинский трудовой лагерь. Всего в лагере нас было около 2000 человек, включая женщин и детей. Большинство из нас работало до полного истощения или смерти в военно-промышленном комплексе неподалеку; некоторые были в услужении в домах местных поляков.

Я быстро выучил, что для того, чтобы выжить, нужно найти работу «с преимуществами», то есть или чтобы работа была не слишком тяжелой, или начальник — не очень кровожадным, или чтобы была возможность доставать еду. Если ничего из этого у тебя нет, смерть придет через считанные дни.

Я работал на оружейном заводе. Однажды польский надзиратель приказал мне следовать за ним на новое место — в просторный, ярко освещенный склад неподалеку. В центре, на деревянных подпорках, было установлено большое крыло от немецкого истребителя — где-то четыре с половиной метра в длину и полтора метра в ширину. Другие части самолетов стояли вдоль стен, а по всему складу были расставлены банки серой, зеленой и коричневой краски.

Поляк показал мне, что делать. Я должен был равномерно красить крылья самолетов из баллонов-пульверизаторов. Я обрадовался, хотя и старался не показывать этого. Работа выглядела вовсе не тяжелой.

Моя радость очень быстро сменилась отчаянием. Краска была на основе ацетона, и когда я начал распылять ее на крыло самолета, я оказался в центре облака вредных паров, которые жгли легкие, выедали глаза и путали мысли. Я пытался чем-то прикрыть рот и нос, но те грязные тряпки, что валялись вокруг, все были пропитаны скипидаром, и защититься ими было никак нельзя.

Каждое утро, прежде чем войти на склад, я делал несколько глубоких вдохов свежего воздуха, надеясь, что мне их хватит на целый день. До самого вечера я пытался дышать как можно более поверхностно — но это, конечно, не очень помогало, и вскоре я снова был одурманен ядовитыми парами.

Требовалось огромное усилие, чтобы сосредоточиться на работе: мысли путались, и время от времени появлялись галлюцинации. Иногда мне казалось, что я слышу голоса, но это был мой собственный голос; в другой раз я думал, что вижу людей, стоящих вокруг меня, но они исчезали, когда я оборачивался. На складе я был один. Только один поляк-надзиратель молча сидел в дальнем углу — то ли полупьяный, то ли полусонный. В мою сторону он вообще не смотрел.

Это продолжалось в течение двух недель, без перерыва. Как только я заканчивал одно крыло, мне приносили другое. Я больше не мог это выдерживать, я чувствовал, что умираю. Мне казалось, что даже газовая камера лучше, чем эта медленная смерть от яда.

В один из таких дней мой надзиратель неожиданно встал со стула и подошел ко мне. Он был высокий, светловолосый и голубоглазый, из его рта пахло водкой. Я тряхнул головой, чтобы сосредоточиться на том, что он мне скажет. У меня было такое чувство, как будто я плыву через какую-то плотную, темную жидкость, пытаясь выбраться на поверхность.

— Еврей, — сказал он, — что я могу для тебя сделать?

Я не понял, что он имел в виду, и сделал шаг назад. Но он подошел ближе, его налитые кровью глаза смотрели на меня, как будто сквозь туман.

— Еврей, — повторил поляк, — что я могу для тебя сделать?

— Просто дай мне умереть, — ответил я, изо всех сил пытаясь сдержать слезы.

— Нет, — сказал он, — скажи мне, что я могу сделать для тебя. Может быть, я могу тебе что-то принести?

Принести мне что-нибудь? Слова проникали в мой мозг, как будто через какой-то мутный водоворот. До сегодняшнего дня я не знаю, откуда взялись те слова, которые я тогда сказал. Они вышли из моего рта помимо моего желания: «Вы можете принести мне драгоценности моей матери. Они спрятаны на кладбище в Варшаве».

— Где? Где? — сказал он, хватая меня своей грязной рукой за запястье. — Как мне найти их?!

Вечером, вернувшись в барак, я стал размышлять о том, что произошло днем. Поляк действительно подошел ко мне или это была галлюцинация? Я на самом деле рассказал ему о драгоценностях моей матери или просто вообразил себе это? И если я рассказал об этом вору и убийце, как я мог сделать такую глупость? Маминых украшений я больше никогда не увижу…

На следующий день я вышел на работу — там было все, как прежде. Поляк сидел в своем углу, полупьяный, и не смотрел в мою сторону. Меня ждало новое крыло самолета. Я решил, что вчерашний разговор был моей очередной галлюцинацией.

Прошло около недели. Я продолжал работать в ангаре; ситуация не улучшилась. Вдруг поляк встал со своего места и снова подошел ко мне.

— Еврей, возьми! — сказал он и вложил мне в руку небольшую круглую буханку черного хлеба, после чего повернулся и пошел на свое место.

Буханка хлеба! В Будзине это было дороже золота! Я был так голоден, что мог бы проглотить ее всю в один укус. Но я решил принести хлеб в лагерь и поделиться со своим дядей Моше и с моим другом Симхой.

Я спрятал буханку под рубашкой и принес ее в барак. Вечером, когда мы лежали на своих нарах, я вынул буханку и показал ее дяде Моше и Симхе. Они не могли поверить, что в моих руках хлеб. Дядя даже пощупал его, чтобы убедиться, что он настоящий.

— Может быть, этот охранник — Пророк Элияу, — с улыбкой сказал Симха. Я промолчал. Честно говоря, эта мысль пришла и мне в голову. По тем историям, которые я слышал в детстве, — он вполне походил на Пророка Элияу: светлые волнистые волосы, голубые глаза…

Мы решили, что съедим весь хлеб сразу, а не будем делить его на маленькие кусочки и растягивать на несколько дней. Я разломил буханку — и вдруг из нее выпал какой-то небольшой предмет. Хлеб был полый, а внутри лежали мамины украшения! Не все, лишь некоторые — но даже это было совершенно невероятно. Втроем мы смотрели на эту невидаль, не веря своим глазам.

Что, поляк поехал за 250 миль в Варшаву, чтобы откопать украшения? И зачем он дал их мне? Может, он и вправду — пророк Элияу?

Эти украшения, без преувеличения, спасли нам жизнь. Мы обменивали то колечко, то цепочку на еду, одежду и другие необходимые вещи. Однажды я обменял сережку на кусок хлеба, а потом обменял «один укус» от этого хлеба на возможность надеть тфилин, которые кто-то нашел в лагере. «У тебя есть дополнительный кусок хлеба сегодня», — сказал дядя. — «Так что ты можешь обменять укус, чтобы сделать мицву».

Я продолжал работать на авиазаводе, а надзиратель по-прежнему не смотрел в мою сторону и не заговаривал со мной. Я с ним — тоже. Через несколько недель меня перевели в другое место и дали новое задание. Я снова получил возможность глубоко дышать.

***

Было бы неплохо закончить историю здесь. Оставить ее загадкой — непостижимой, как все мое выживание в те горькие годы. Но есть и вторая часть этой истории, которая должна быть рассказана. Это произошло много лет спустя, после того, как я уже поселился и обосновался в Израиле.

Мы праздновали бар-мицву наших сыновей-близнецов, Бецалеля и Менаше. Всю субботу дом был полон гостей, еды и подарков. Наконец все закончилось, и мы с женой наводили порядок: она убирала гостиную, а я мыл посуду.

— Хватит, Авраам, — сказала жена. — мы сделали достаточно сегодня. Работа никуда не денется, она может подождать до завтра. Сегодня будет интересная лекция в матнасе (клубе). Поехали.

Мы поехали в центр города, вошли в зал и заняли свои места. Я не могу сказать, была ли лекция на самом деле интересной. Я так устал, что, как только сел в удобное кресло, сразу заснул. Вдруг меня разбудила фраза, сказанная над самым моим ухом, кем-то, кто сидел за мной:

— Да, он был на кладбище в Варшаве.

«Что?» — думаю. — «Кого они имеют в виду? Когда началась война, я тоже прятался на Варшавском кладбище». Я открыл глаза, стал вглядываться в лицо лектора — и узнал его. Это был Йорек, который скрывался там вместе со мной. Он был старше меня, а теперь стал выдающимся ученым и даже написал книгу о Холокосте. На эту тему и была лекция, которую я проспал. Когда он закончил говорить, я подошел к нему.

— Ты не Авраам Карми? — спросил он.

— Да, это я!

Он засмеялся и обнял меня. А потом прошептал мне на ухо: «Знаешь, Либерман украл драгоценности твоей матери».

— Либерман? Кто такой Либерман?

— Ты не помнишь его? Высокий, светловолосый, светло-голубые глаза. Он пришел на кладбище и сказал, что ты его прислал. Он попросил кого-то помочь ему найти красный склеп в еврейской части.

Внезапно меня осенило. Этот пьяный поляк, весь день спящий в углу ангара, на самом деле был евреем, замаскировавшимся, чтобы пережить войну!

— Он не был вором, — сказал я дрожащим голосом, — он был Пророком Элияу!

— Для тебя — наверное, — с ироничной улыбкой ответил Йорек.

Оказалось, что Либерман тоже пережил войну и приехал в Тель-Авив, где открыл небольшой завод. Йорек дал мне его адрес, и через несколько дней я поехал к нему. Я узнал его сразу. А он приветствовал меня так просто, как будто мы виделись только накануне.

— Пойдем, — сказал он, ведя меня в кабинет, — у меня есть кое-что для тебя.

Он открыл ящик и достал небольшую металлическую банку — ту самую, где мама хранила украшения. Она была пуста, но это не имело значения. Важно было то, что мы оба были живы и сидели здесь, в тель-авивском офисе, в Израиле.

Мой пророк Элияу оказался человеком из плоти и крови, да еще и евреем! Тем не менее, он спас мне жизнь. Для меня он был и всегда будет ангелом в маскировке.