Облако над гетто. Схватка в шалаше

 К середине ноября стало гораздо тяжелей. Пошли дожди. Ночью подмерзало и ночевать в лесу стало мучительно. Костерок спасал, однако нужно было исхитряться, чтобы не сгореть одним боком, и не окоченеть другим. Ночлег в деревнях стал жизненной необходимостью. До Москвы было уже недалеко, но мы немного промахнулись, сбившись куда-то южнее. Теперь же, резко повернув, мы шли строго на северо-восток.

Хозяева в деревнях сидели по домам, делать им было нечего. Колхозы позакрывались, и жители, накосив на зиму сена, запасшись дровами, картофелем и репой, ухаживали за жалким скотом, у кого был, а то - сидели в потёмках у печи, прислушиваясь, кто со страхом, а кто с надеждой, к дальнему грохоту фронта.

Всё бы это ничего, да вот только дорога нас измотала. Всё время впроголодь, всё время в холоде – это, с одной стороны, закалило, а с другой – копилась усталость, которую дажё ночёвка в тёплой избе не снимала. Но сильнее всего давила необходимость быть начеку, не проговориться, молчать, держать в себе свою тревогу и надежду. После приключившегося с нами в Смоленске, мы стали очень осторожны, хотя возраст делал своё, и мы, забываясь, иногда рисковали.

Как раз тогда, я уничтожил бумажные корочки – документ об окончании четырёх классов еврейской начальной школы. Эти корочки были написаны на идиш, и я сам не знал, зачем их хранил. Мне было просто жаль последнюю ниточку, связывавшую меня с прошлым идишистким детством. Документ были зашит в карман брюк, и догадаться о его присутствии было очень трудно. И вот теперь, переходя через охраняемый переезд, я испугался, зашёл в кусты, распорол шов и тщательно разорвал этот кусок картонки на маленькие кусочки. Было тяжело видеть, как разлетаются маленькие паутинки еврейских букв. Когда ещё я их увижу!

Ощутив, что зима вот-вот нагрянет, мы стали сомневаться, что дойдём до Москвы. Это стало казаться несбыточной мечтой. Такому ощущению содействовали суровый опыт и скопившаяся усталость. Мы стали подумывать, где переждать зиму. В деревне, у хозяев – опасно. Постоянное, привычное соседство неизбежно вело к разоблачению. Кто ради нас рискнёт своей жизнью и жизнью семьи?

Выход напрашивался сам собой. Мы решили построить нечто вроде временного жилья. Выкопать яму, эдакую полуземлянку, а потом соорудить над ней, вместо крыши, большой шалаш. Тем более, ещё летом навострились возводить шалашики в лесу. В таком примитивном жилище, можно было сложить маленькую печку и так переждать зимние месяцы.

Удобный случай представился у берега большой реки. Название её я не помню. Она ещё не встала, но вода была такой холодной, что перейти вброд или переплыть не представлялось возможным. Мы выбрали для нашего «дома» площадку на опушке леса, вплотную подходившего к прибрежному склону. Невдалеке виднелась маленькая деревенька. От неё шёл к реке пологий скат, а в стороне - поля, на которых мы могли поживиться картошкой и всем, что ни попадётся. Словом, место казалось подходящим.

В первый вечер около реки, мы развели костерок, накопали картофеля, поужинали, как всегда впроголодь. В деревню решили не заходить. Наутро взялись за работу. Земля оказалась твёрдой и глинистой. Помучившись, измазавшись и промокнув, мы решили обойтись без землянки, направив все усилия на возведение, пусть и шалаша, но большого и добротного, чтобы защищал и от ветра и от дождя. Погода стояла пасмурная, облака низкие, но дождя пока не было. Мы отогрелись, обсушились у костра, а потом нас ждал сюрприз. Откуда-то к деревне подъехали немецкие грузовики, полные снаряжения и солдат. Всё это остановилось около деревни, разгрузилось и в течение часа превратилось в военный лагерь, полный жизни и движения. Мы решили оставаться на месте, привыкнув за эти недели и к немцам, и к тому, что нас , как правило, не трогали. Тем более что беженцев, подобных нам, было повсюду много. Немцы в первые месяцы войны не обращали на такие вещи внимания. Так и здесь, никто не интересовался нами, никто нас ни в чём не заподозрил, тем более что мы не скрывались и наши намерения по строительству шалаша были очевидны.

Но беду на себя мы всё-таки навлекли. Пока мы разравнивали и размечали колышками место для шалаша, пока таскали ветки и чурбаки, пока обрывали прутья и отслоившуюся кору, к нам незаметно подобрался какой-то немчик. Он не прятался, но подошёл так тихо и медленно, что мы вздрогнули, обнаружив около себя его худощавую высокую фигуру. У него был вполне дружелюбный вид. Он слегка улыбался. Лицо чуть помятое, белобрысое, со светлыми глазами и тонкими губами. Волосы рыжеватые, короткие, с маленьким чубом, а-ля Гитлер. Он долго наблюдал за нашей работой. Потом стал подсказывать, направлять. Эту ветку сюда, эти – туда. Советы его были дельными, он даже сказал, что сам по профессии плотник. Потом стал помогать делом. Принёс топорик, ровно отрубал ветки, вытёсывал колья. С его помощью, шалаш стал обретать контуры и фактуру очень быстро и выглядел вполне жизнеспособным.

Тем временем, на реке происходило движение. Немцы явно вознамерились возвести переправу через реку. Они забивали деревянные сваи, накладывали помост и вскоре оба берега стали сближаться. Курт, так звали немца, вскоре отлучился, и вернулся лишь ближе к вечеру, когда наступали первые сумерки, и переправа через реку практически была наведена. К тому времени был почти закончен и шалаш. Он был высокий, просторный, с плотным навесом из дёрна и мха. Словом, вполне приличное жильё. Оставалось сделать внутри нечто вроде настила, чтобы не скапливалась вода. Этим мы теперь и занимались поочерёдно, стараясь не мешать другу. Была моя очередь, когда снова появился Курт в полном обмундировании, чуть возбуждённый, и столь же неугомонный. Он внимательно осмотрел постройку снаружи, одобрительно кивнул, залез внутрь, долго там возился, а потом вдруг тихо позвал меня.

Бим и Рахмил сидели в стороне у костра, о чём-то оживлённо беседуя. А я полез внутрь. В шалаше было сумрачно и тихо. Я удивился этой тишине. Курта я сперва не заметил, а потом увидел тёмный неподвижный силуэт в углу. Немец не издавал ни звука, он сидел молча, словно подстерегая добычу. И это меня насторожило. Я попытался его окликнуть, ощутив тревогу, как в то же мгновение он схватил меня обеими руками за волосы и уши, и потянул к себе. Сердце подскочило, меня накрыл ужас и почти парализовал. Это было так неожиданно больно и страшно, что я запаниковал, и не мог издать ни звука. Так, молча, чисто инстинктивно я сопротивлялся, всё ещё не понимая чего он хочет. А потом увидел в луче света его лицо. В этом лице не было ничего человеческого, это была морда голодной алчной собаки. Я не понимал его намерений, но почувствовал, что он пытается сделать то, чему я ни в коем случае не должен дать случиться. Я стал вырываться, царапаться, но освободиться не мог – он был гораздо сильней. Ужас меня накрыл с головы до ног, я ничего не сознавал, и все силы тратил, чтобы его отбросить. Я отклонялся назад и шарил руками, за что бы ухватиться. И это меня спасло. Я нащупал гладкую деревянную поверхность. До сих пор не знаю, что это было. Быть может подсумок, быть может, кобура. Предмет был тяжёлый, но я оказался в состоянии его схватить рукой. Ни о чём не думая, я просто сделал то, что делает испуганный зверёк в момент отчаяния. Со всего размаху я ударил немца в лицо этим предметом, достаточно увесистым, чтобы его оглушить. А потом со страху продолжил бить и бить. Я бил в эту ненавистную морду, пока она не стала терять собачьи и любые другие черты, превращаясь в слизкую бесформенную чёрную массу. И даже когда его руки обвисли, я продолжал наносить удары. Я был в остервенении, и хотел лишь одного - чтобы это существо тут же на месте исчезло, превратилось в прах. И остановился лишь тогда, когда всё было кончено, а от головы остался сбившийся комок волос и крови. 

И тогда я успокоился. Это было шоковое спокойствие. Я всё ещё тяжело дышал, мыслей в голове не было, но действовал я так, словно проделывал такие вещи много раз. Не спеша попятился и выбрался из шалаша. Выпрямился. Вздохнул всей грудью, и вдруг ощутил, что идёт мелкий, холодный, такой упоительный - именно теперь - дождь. Я стал по-кошачьи мыть лицо. Вода с ладоней стекала красная, и в песок от меня уходил, мешаясь с грязью, маленький кровавый ручеёк. Я умывался долго. Тщательно счищал пятна крови с одежды, с сапог, с рук. Я рыхлил землю около шалаша, утаптывал, чтобы скрыть, по мере сил, следы. На душе почему-то было ясно. Словно какая-то тяжесть сползала с плеч.

А потом я пошёл к костру. Мои товарищи ни о чём не подозревали. Но мой вид их испугал. Испугались моих глаз. Что там было, я не знаю до сих пор. О случившемся они никогда не узнали. Мы должны уходить, - вот всё, что я сказал, - и уходить немедленно. Не спрашивая где Курт, они послушно стали собираться. В этот момент, в лагере немцев тоже зашевелились. Там сворачивались, погружались на машины и те, одна за другой, неспешно стали спускаться к переправе. Мы направились туда же. Уже стемнело. Грузовики медленно громыхали мимо нас.

И тогда мы сделали то, что совершали неоднократно. Вцепились на ходу в задний борт одной из машин, подтянулись и так, скрючившись, упёршись ногами в выступ станины, проехали верхом через переправу. Машина была укрыта брезентовым тентом, внутри сидели солдаты, освещённые тусклым фонарём. Солдаты качались на скамьях в такт движению, уставшие и равнодушные. Они нас заметили, но такие картины им тоже были не впервой. Взгляды лишь сонно скользили по нам, но сказать - никто ничего не сказал. Спустя несколько минут, когда река осталась позади, мы спрыгнули, увернулись от следующей машины и поплелись в перелесок, надеясь раньше, чем прихватит заморозок, отыскать ночлег. Между тем, дождь превратился в снег, медленно плывущий с безветренного неба и, не смотря на стужу и неизвестность, стало как-то уютно и тихо, как бывает после пережитой смертельной опасности.

Теги: Былое, Облако над гетто