«Иди, сынок». Глава 33

Наше танковое училище находилось еще в процессе становления. В землянках имелось все, что требуется для учебы: карты, схемы, грифельные доски, инструкции по вооружению, артиллерийские таблицы, учебники по тактике… Не было только инструкторов. Поэтому учеба была самая обычная: нас мучили шагистикой, учили отдавать честь и вообще приучали к воинской дисциплине.

Во всех армиях обычно наряд по кухне считается самым невыгодным и нелюбимым. У нас было наоборот, по­тому что мы постоянно недоедали, а тут можно было всегда подкормиться. Как говорил Наполеон: «Армия марширует не ногами, а желудком». Наряд по кухне был для нас истинной наградой! Когда бы сержант ни вызвал добровольцев поработать на кухне, почти все с готовностью де­лали шаг вперед. Впрочем, добровольцев он искал больше для смеха. На самом деле у него всегда заранее имелся список, в котором было четко расписано, кому в какой наряд заступать.

Если мне выпадало идти на кухню, я считал это еще большим праздником, чем все остальные. Ведь мне приходилось отказываться от многих блюд, которые включали в себя некашерную пищу, а на кухне было вдоволь картофе­ля, риса, овощей, круп и масла. Ешь, сколько душе угодно! Да и работа непыльная. Главная забота — раздобыть дрова, чтоб согреть два огромных котла, в которых готовилась пища для курсантов. Большинство ребят были городские, и нехитрая наука лесоповала им давалась с трудом, они и топор-то в руках держать как следует не умели. А мой опыт, полученный в Коробке и на Урале, был просто незаменим. Старый крестьянин, служивший при учи­лище поваром, был рад-радешенек, если я попадал к нему. Без долгих разговоров он выдавал мне топор и отправлял за дровами. Зато и есть позволял потом, сколько хочешь.

Чтобы запасти дрова для кухни, надо было не только уметь орудовать топором, но и разбираться, какое дерево рубить. Осина, сосна тут не годились. Они горели плохо, сильно дымили, и нередко поэтому обед, которого все кур­санты ждали с таким нетерпением, запаздывал. А я выбирал березки, и ровно наколотые поленья, горевшие всегда исправно и ладно, приносил очень быстро. В благодарность за сноровку повар для меня никогда не скупился.

Бригада дневальных по кухне, которая отправлялась со мной за дровами, ругала меня на чем свет стоит. Никому не хотелось забираться далеко в лес по глубокому снегу. Но я упорно вел их за собой, повторяя всегда одно и то же:

— Подальше залезешь — поближе возьмешь! — Так учили меня старики в Коробке.

В один из таких дней, когда мы с ребятами углубились в лес в поисках добротной березы, перед нами вдруг предстал человек, висевший на стропах запутавшегося в ветвях парашюта. Первое, что мелькнуло в голове: «Немец!» Но когда мы подобрались поближе, то разглядели на парашютисте польскую форму. Обрубить стропы было минутным делом. И вот уже окоченевший десантник на земле. Он был еще жив, и мы как можно скорей понесли его в расположение училища.

Неизвестный оказался курсантом диверсионно-разведы­вательной школы. Здесь, в глубоком тылу, они учились всему, что должно было бы понадобиться в работе за линией фронта. Спасенный нами действительно был поляком: он родился в семье дворника, прежде жил в восточной Польше и после раздела страны немцами и русскими оказался в советской зоне. Вся его семья погибла в сибирском лагере, а сам он после детского дома, в котором ему внушили, что Сталин — лучший друг всех поляков, попал в диверсионно-разведывательную школу. Бедняга мечтал вернуться на родину, причем обязательно в звании офицера, и стать мэром того самого городка, где отец его когда-то был обычным дворником.

…Завершалась первая неделя новой службы. Приближалась суббота. Как я мечтал, чтобы в этот день меня не отправляли в наряд по кухне! Не могу же я в субботу рубить дрова! Вот если б мне выпало стоять в этот день на первом посту, у штаба, размещавшемся в старом особняке далеко в лесу!..

В пятницу на разводе, когда сержант выкликнул добровольцев для несения службы на первом посту, я быстро шагнул вперед. Все вокруг удивились. Похоже, я был первым курсантом, который не хотел идти в наряд по кухне.

— Это тебе, Шапиро, не деревья рубить, — сурово сказал сержант. — Это пост номер один. А ты ведь еще не умеешь как следует нести караульную службу.

Я отважился ему возразить:

— Простите, товарищ сержант, но если меня все время будут посылать на кухню, я этому никогда и не научусь. Какой из меня командир, когда я сам еще ни разу не стоял на посту? Пусть меня научат, и я уверен, я смогу.

Доводы у меня, конечно, были сильные, но у сержанта имелись другие, не слабей моих, только говорить о них он не хотел. Впрочем, тайна и без того была всем известна: за то, что на кухню он посылает именно меня, повар в благодарность и ему дает лишнюю порцию.

Наш сержант был родом из Вильно, фамилия его Канауский. А может быть, Канаускас? Потому что никто не знал, то ли он литовский поляк, то ли польский литовец. А не переиначил ли он свою фамилию на польский лад, чтобы попасть в польское войско вместо Красной Армии и таким образом выбраться из России? Пока все это были только мои домыслы, но я хотел во что бы то ни стало проверить свою догадку…

В польской армии рукоприкладство всегда было распространенным явлением. Любой командир имел право ударить солдата за малейшую провинность. В Красной Армии это было категорически запрещено. Однако наказания здесь были не менее суровыми: тебе могли приказать нарезать сотню луковиц, вымыть в казарме зубной щеткой пол, а не то из-за тебя одного лишали весь взвод какой-нибудь маленькой солдатской радости. В последнем случае расчет был прост: уж товарищи-то тебе спуску не дадут, сами накажут так, что в следующий раз не захочется нарушать дисциплину. Этот принцип коллективной от­ветственности в нашем училище был широко распространен. Однажды, когда один из курсантов сделал что-то не так, весь наш взвод полчаса ползал с винтовками по снегу. Ну кто так мог измываться над нами? Да только бывший капрал. А поскольку последние предвоенные годы Вильно принадлежал Литве, значит, бывший капрал литовской армии! Уж, конечно же, литовской, потому что я сам однажды слышал, как наш сержант прошептал про себя: «У, ничтожные полячишки, ни на что не годны!»

Короче, я решил действовать. Когда все разошлись по нарядам, я смело шагнул к Канаускому:

— Товарищ сержант, разрешите обратиться?

— Ну? — удивленно согласился он. — Чего тебе?

— Я раньше был трактористом и неплохо знаю материальную часть машины. Мог бы помочь вам на занятиях. Ведь я знаю, вы хотите стать хорошим офицером-танкис­том. Так почему бы нам не помочь друг другу?

— Признавайся! — гаркнул он. — Почему ты не хочешь идти на кухню?

Что мне было на это ответить? Что я не могу работать в субботу, так как этого не позволяет мне моя религия? Я молчал, сцепив зубы. Но ему и не требовалось от меня никакого ответа:

— Не хочешь говорить — не надо! Будешь гальюны чистить! Вот так-то! Ну как тебе такая работенка, жиденок? — И он мстительно ухмыльнулся.

— А что ты здесь делаешь в польской армии, литовский выскочка? — прошептал я по-литовски. — Решил отмазаться от Советской Армии, только бы смытъся из СССР, а?

Сержант побелел как полотно. В первый момент он растерялся, но тут же, спохватившись, закричал во всю мочь снова по-польски:

— Смирна-а! И марш работать!

При команде «смирно» не разговаривают. Я вытянулся по струнке, затем повернулся и, взяв лопату, отправился выполнять приказ.

«Всевышний! — молился я про себя. — Я сделал все, что мог. Ничего не вышло. Не допусти же, чтобы меня заставили работать в субботу!»

И все-таки я надеялся. Возможно, с ходу до сержанта не дошла вся опасность его положения, но еще немного, и он поймет, что его судьба полностью в моих руках.

Собственно говоря, как ни обидно было чистить нужники, ничего в них чистить вовсе не требовалось. Уборными служили ямы, выкопанные в земле и покрытые досками, когда ямы наполнялись, их забрасывали землей и снегом и выкапывали на другом месте новые. Нас было трое: два солдата и я. Мы работали молча, проклиная про себя свою долю.

Не прошло и десяти минут, как появился еще один курсант.

— Сержант приказал тебе срочно явиться к нему! — сообщил он.

Наконец-то! До него дошло!

Без лишних слов сержант принялся обучать меня караульной службе — как надо отдавать честь, стоя на посту, как держать винтовку… Уже через какой-нибудь час я мог демонстрировать свое искусство хоть перед самим Сталиным и отправился на пост № 1.

Вообще-то на этом посту сменялись через каждые четыре часа, но зимой — через два. Да и этих-то двух часов было достаточно, чтобы промерзнуть до костей. Когда я сменял своего предшественника, у него уже зуб на зуб не попадал.

— Пост сдал, — произнес он, едва ворочая языком.

— Пост принял, — эхом отозвался я.

И тут до меня вдруг дошло, что я должен буду отдать честь начальнику училища, если он пройдет мимо меня, но ведь я никогда его в глаза не видел и понятия не имею, как он выглядит.

По моему испуганному виду сержант догадался, в чем дело.

— Здесь все только в советской форме. В польской — один наш майор. К тому же он немного хромает. Понял? — пробурчал он и удалился.

Согласно инструкции я должен был постоянно обходить весь дом. Если останавливаться, то только в тени, чтобы не стать удобной мишенью для врага. Я старался в точности соблюдать все предписания. Одно только меня смущало: а если придется стрелять? Хватит ли у меня духу нажать на курок?

Что скрывать, я боялся! Штаб будто вымер, кругом ни души. Впервые в жизни я стоял на боевом посту. Совершенно один! Мне начинали мерещиться какие-то привидения. Сжав покрепче винтовку, я внимательно всматривался в черноту леса. Ледяной ветер дул в лицо, с ветвей под ударами ветра с мягким шуршанием падал снег. Он скрипел под ногами так громко, что заставлял пугаться собственных шагов.

Я подошел поближе к дому и поднялся на крыльцо. Здесь снег скрипел совсем по-другому. «Б-же, не дай мне никого убивать!»

Минуты ползли медленно и тихо. Ледяной металл винтовки чувствовался даже через перчатку. В конце концов я прислонился к дереву и стал с чувством читать молитву:

— «Выйди, друг мой, навстречу невесте; мы [вместе с тобой] встретим субботу».

Мне стало смешно: встречаю субботу, как невесту, а у самого винтовка в руках!..

Вдруг раздался какой-то посторонний звук. Я весь напрягся. Сержант предупреждал, что по лесу могут бродить звери. Едва заметно, чуть слышно продвигался я по своему маршруту, боясь моргнуть, держа палец на курке. Нет, ни­кого.

Тогда я вновь остановился и продолжил молитву.

Не успел я прошептать последние слова, как где-то вда­леке заурчал автомобильный мотор. Я сразу спрятался в тень. Через минуту-другую к штабному крыльцу подрулил «газик». Из него вышел офицер в польской форме. Он находился довольно далеко от меня, и, несмотря на лунный свет, разглядеть, в каком он звании, было невозможно. По всей видимости, это и был наш начальник училища. Как бы там ни было, часовой обязан был проверить, знает ли этот человек пароль.

— Стой! Кто идет? — крикнул я сперва по-польски, а затем и по-русски.

Офицер сразу остановился:

— Я начальник училища, — громко оказал он, потом немного подумал и добавил: — Пароль — «Волна».

— «Висла», — с облегчением откликнулся я.

Сержант учил меня не зря: я встал по стойке «смирно» и молодцевато отдал начальнику честь, со стуком приставив к ноге винтовку. Майор козырнул и поднялся по ступенькам крыльца:

— Как тебя зовут? — спросил он.

Все еще стоя по стойке «смирно», я повернулся к нему. Лица его я не видел, навес крыльца закрывал начальника училища от лунного света. Переведя дух, я уже собирался было ответить, как майор вдруг рванулся ко мне с криком:

— Хаим! Неужто это ты? Да как ты тут оказался?

Я вмиг позабыл про все свои обязанности часового:

— Михаил?!

Мы обнялись. Да, передо мной стоял не кто иной, как Михаил Крулев. Только уже не в милицейской форме, а в польской шинели. Да и звали его уже, как выяснилось, по-другому — Крулевский, на польский лад.

— Что же это мы с тобой обнимаемся, разговариваем, я ведь на посту, — первым очнулся я. — Устав есть устав.

— Да какой тебе устав! Я здесь командир и могу тебя снять с поста в любое время! Пошли со мной, я тебя снял! Пошли, пошли, есть разговор. Не бойся, это приказ!

Мы вошли в дверь, и на меня пахнуло теплом. Михаил зажег керосиновую лампу, стало светло.

— Как ты себе это представляешь: ты там будешь мер­знуть на морозе, а я сижу тут в тепле? С сегодняшнего дня все часовые будут стоять в штабе, у входной двери.

Пока он заваривал чай, ставил чашки, мы без умолку рассказывали друг другу о том, что произошло с каждым из нас с тех пор, как мы расстались в Кармакчи.

— Сколько времени? — внезапно вскинулся я. — Скоро смена! Только этого не хватало: придет новый часовой, а я тут сижу с командиром и распиваю чаи! Знаешь что, не надо мне никаких поблажек. Не хочу! Пусть никто даже не знает, что мы с тобой знакомы.

— Да, пожалуй, ты прав, — согласился Михаил, и я вернулся на пост.

Вскоре сержант привел моего сменщика. В тот самый миг, когда я сдавал пост, на крыльце появился наш начальник училища. Сержант моментально скомандовал:

— Смирно! — и доложил, что на посту все в порядке, идет смена караула.

— Вольно! — сказал Михаил и добавил: — Вот что, сержант, с сегодняшнего дня первый пост переносится в штаб. Ясно?

Когда я вернулся в караулку и сообщил о новом приказе начальника училища, все ребята обрадовались и принялись на все лады расхваливать нашего командира. А я ото­шел в сторонку и все старался понять, как получилось, что мы с Крулевым вдруг встретились при таких странных обстоятельствах. Ну кто мог подумать, что он окажется начальником танкового училища, да еще в польской армии?! Во всем этом, несомненно, было чудо! Нет, это не было простым совпадением случайностей. То была рука Всевышнего, Который вновь свел наши судьбы.