Шестая глава книги воспоминаний А. Шапиро
Оглавление
Я пришел к раби Лейбовичу за разрешением покинуть ешиву и благословением.
— Мы не имеем права никого удерживать. — Раби сжал мою руку, и слезы потекли у него по щекам, прячась в густой бороде. — Иди с миром. Давай помолимся перед твоей дальней и опасной дорогой. «Прояви нам, Б-же, милость Твою…» — Но тут старый раввин умолк и только беззвучно плакал от собственного бессилия хоть как-то помочь своим ученикам.
Я опросил всех ребят, живших в Ломже и близлежащих городах и местечках, не составят ли они мне компанию в столь рискованном путешествии. Но ни один из них идти со мной не согласился. Я попрощался с Бораками. Они плакали и пихали мне деньги. Однако я не взял ни копейки. Боясь вызвать подозрение у башкира, я даже не захватил свои вещи. С тфилин в одном кармане, крошечным Танахом и еврейским календарем — в другом, один-одинешенек, я отправился в путь.
Сперва я шел медленно, но убедившись, что за мной не следят, прибавил шагу. Уже за чертой города мне повстречалась крестьянка в литовских деревянных башмаках, которая несла два полных ведра воды. Это предвещало удачу. Даже если не веришь в приметы, такой добрый знак, случившийся вовремя и к тому же перед опасным предприятием, всегда поднимает настроение.
Прежде всего я направился в Слободку, которая находится под Каунасом. Там располагалась знаменитая ешива, где некогда учился мой отец и где, как я надеялся, меня приютят, пока не составится конкретный план перехода литовско-польской границы.
Я шел все ночь и к утру добрался-таки до Слободки. Неподалеку от входа в ешиву над дорогой был протянут большой плакат: «Кто не работает, тот не ест!» Это грозное советское предупреждение адресовалось прежде всего духовенству, ведь, по разумению коммунистов, оно ничего не производит, нигде не трудится и ест свой хлеб даром. В данном случае этот плакат предназначался специально для ешивы и ее обитателей.
Под крышей самой ешивы царила чудовищная грязь и беспорядок. Едва я присел на скамью, чтобы передохнуть после дальней дороги, как в дверь просунулась чья-то голова.
— Прошлой ночью к нам нагрянула милиция, и сегодня утром — снова, — зашептал незнакомец. — Они всех арестовывают. Беги, парень, отсюда. Беги, пока цел!
С самого начала беженцами считались в Литве все, кто пытался вырваться из сталинского рая, но отныне, когда коммунисты уже правили этой страной, каждый из нас превратился к тому же во врага государства. Нечего и говорить, что ешивы уже изначально рассматривались как вражеское гнездо. И вот сейчас я, чья фотография у них в руках, очутился здесь, в самом опасном месте. Не мешкая ни секунды, я выскочил на улицу.
Ждать было нечего, да и негде, и довольно скоро передо мной уже был мост через Неман, за которым стоял Каунас. Мост охраняли русские и литовские часовые. Достаточно им спросить у меня документы, и нынешнее мое путешествие тут же закончится, сменившись еще более дальним, в Сибирь. Но попасть на вокзал, минуя мост, было тоже невозможно, а значит, придется рисковать.
И я пошел навстречу часовым с таким видом, будто их тут и в помине нет. Они лениво посмотрели мне вслед, но не остановили. Несомненно, мне помогли мой новый костюм, новая шляпа и уверенный вид. Итак, я одолел первое препятствие! На душе у меня стало веселее.
Очутившись у вокзала, я уже мысленно рисовал себе картину встречи с родными. Но поторопился: перед каждой дверью стоял милицейский кордон, и всякий, кто входил или выходил, предъявлял документы. Если НКВД провел облаву в нашей ешиве, то, конечно же, они уже знают, кто остался на свободе. Следовательно, меня ищут, и у милиционеров должна быть моя фотография. Стоять и разглядывать нашпигованный мундирами вокзал было опасно. Но куда податься? Где отдохнуть и поразмыслить над тем, что делать дальше?
И тут я вспомнил о главной синагоге на высоком холме, где еще не так давно мы молились с раби Самуилом Шнигом. В таком просторном здании наверняка отыщется местечко, чтобы спрятаться на ночь. …Ну, а если и там милиция? Может, они уже лежат в засаде, ожидая, когда такие, как я, угодят в ловушку? Впрочем, выбора у меня не было, и мне снова пришлось рискнуть.
На всякий случай я не воспользовался главным входом в синагогу, а осторожно, на цыпочках, прислушиваясь ко всем подозрительным звукам, поднялся по лестнице на балкон, где во время службы стояли женщины. Там, наверху, я заглянул в какую-то дверь, рассчитав, что она должна вести на чердак. Так и есть — узкая темная лестничка поднималась в пыльную комнату с низким потолком. Не долго думая, я закрыл за собой эту спасительную дверь и взбежал по ступенькам.
Окон здесь не было, но из-под разбитого карниза пробивалась тонкая полоска света, которая помогла мне найти стоявшую в комнате скамью. Само собой, скамья была покрыта толстым слоем пыли. Мне вдруг пришло в голову, что ни в коем случае нельзя пачкать новый костюм, в нем я не похож на беженца. Я поискал вокруг и обнаружил кресло, которое оказалось чуть почище. Тщательно обтерев с него носовым платком пыль, я наконец уселся и блаженно вытянул ноги. Как хорошо!
Наслаждаясь отдыхом, нельзя было не думать и о том, что делать дальше. Было ясно — рассчитывать на помощь друзей или кого-то другого бесполезно. Те, кто оставался пока на свободе, жили в постоянном страхе перед грядущим арестом. Все мы отныне были, как волки, загнанные в круг красных флажков.
Внезапно из полутьмы возникла чья-то тень. Я замер. Затем появилась вторая тень, третья… От страха у меня перехватило дыхание. Не мерещится ли мне все это? Но вот кто-то подошел так близко, что стало слышно чужое дыхание. Некоторое время незнакомец вглядывался в мое лицо.
— Хаим! — вдруг завопил он.
Я остолбенел.
Но уже в следующий миг я узнал, кто передо мной. То был юный хасид из Люблина, мой соученик по ешиве в Барановичах! И с ним два его товарища. Энкаведешники ворвались в их ешиву, которая остановилась в Укмерге, и принялись ловить всех подряд. В первые минуты всеобщей неразберихи этим троим ребятам удалось выпрыгнуть в окно и удрать. Вот уже три дня они прятались на чердаке, и за все это время у них не было маковой росинки во рту. В своей потрепанной одежде они не отваживались появляться на улице.
Слушая рассказ этих бедолаг, я понял, что нам, возможно, еще хуже, чем загнанным волкам.
— А разве евреи не приходят молиться в синагогу?
— Русские ее уже конфисковали. Теперь здесь не то театр, не то фабрика, а может, и еще что-то. Евреям сюда вход заказан. Ты разве не видал надпись на дверях?
— Нет, — я удивленно пожал плечами. — Ну, а сторож? Он-то наверняка здесь бывает?
— Сторож отказался отдать им ключи, и его арестовали.
— А вы, небось, мечтаете попасть домой?
— Само собой. Но мы все трое из Люблина.
К этому «но» не надо было ничего добавлять, все и без того было понятно: Люблин под властью немцев, и вернуться туда значит погибнуть, даже если удастся перейти литовско-польскую границу.
— Ладно, — сказал я, меняя тему разговора. — Костюм у меня новый, и деньги есть. Пойду, куплю вам что-нибудь поесть. — И с этими словами я спустился по лестнице и выскользнул наружу. Магазин находился всего в одном квартале отсюда.
В следующие два дня я еще несколько раз покидал наше укрытие, чтобы понаблюдать за вокзалом и его окрестностями. Мне не давала покоя одна и та же мысль: как проникнуть туда, минуя кордоны? Опасаясь вызвать подозрение, я не останавливался на привокзальной площади, а шел прямо, поворачивая за угол на соседнюю улицу и при этом старался запомнить все, что увидел. С самым безучастным видом бродил я около железнодорожных путей, мечтая вскочить в какой-нибудь поезд, пока он не успел набрать скорость. Но рядом сновала охрана и железнодорожники, так что этот мой план осуществить было никак нельзя.
Еще я заметил, что извозчикам запрещено высаживать ездоков у главного входа в вокзал, и они останавливаются на другой стороне площади. Люди были вынуждены тащить свою кладь через всю площадь, и заградительный кордон имел возможность издалека видеть, с кем имеет дело. Характерно, что особенно увесистые чемоданы были у военных. Вероятно, прежде чем вернуться к себе в матушку Россию, они скупали все, что могли, чтобы не возвращаться с рублями в пустой Союз.
Так, в наблюдениях, вызрела у меня безумная идея. Сработай она, и я попаду на поезд в родную Ломжу, нет — так угожу на другой поезд, отбывающий прямо в противоположном направлении.
В магазине неподалеку от синагоги я в последний раз накупил продуктов, отнес их ребятам на чердак и стал прощаться.
— Все, уезжаю. Попытаюсь сесть на поезд. У меня появилась одна мысль. Удастся моя затея или нет — все равно куда-нибудь да уеду. Вот открытка, через три дня отправьте ее моим в Ломжу. К тому времени я буду дома или… на пути в Сибирь.
В открытке родным я написал всего три фразы: «Хаим путешествует. Сейчас направляется домой. Надеюсь, скоро прибудет».
Мы пожали друг другу руки, и я спустился по лестнице. Но не сразу вышел на улицу, а сперва заглянул в синагогу, чтобы еще раз обратиться к Б-гу. Мне сейчас очень нужна Его поддержка. Один среди пустых скамей я почувствовал себя особенно одиноко. Снова и снова перебирал я в уме события последних дней, размышляя о том положении, в котором очутился. Наверное, лучше все-таки было остаться вместе с ешивой. Должно быть, они сейчас уже едут в Сибирь, ну и что? Там тоже Б-г. Кто я такой, чтобы сомневаться в правильности Б-жьих предначертаний? Скорей всего, я тоже все равно кончу Сибирью, но останусь там один-одинешенек, без верных друзей.
Сквозь окно пробивались лучи вечернего солнца, освещая скрижали с Десятью Заповедями и двух львов, которые их поддерживали. Эти львы — две единственные скульптуры в синагоге. Они символизируют старинную поговорку: «Будь сильным, как лев, дабы исполнить волю твоего Небесного Отца». Как красиво блестят в солнечных лучах золотистые буквы на скрижалях! «Я — твой Б-г», — лучится первая заповедь.
Шальная мысль вдруг залетела мне в голову: раз это здание конфисковано коммунистами и должно превратиться — не приведи Г-споди, конечно, — в кинотеатр или фабрику, то и сам Б-г здесь тоже стал беженцем. И оба мы с ним сейчас гонимые и презираемые. А коли так, то у меня отличное общество: я как никто другой близок к Б-гу. Впрочем, считать себя в одном обществе с Самим Г-сподом — весьма низкий уровень религиозного сознания.
Я снова бросил взгляд на Десять Заповедей, и на этот раз первое, что увидел, — «Почитай своего отца и свою мать». При воспоминании о родителях у меня защемило сердце. А ведь я именно из-за них стал беженцем! Именно из-за них, а не по вине атеистов очутился я в одном обществе с Б-гом. По родительской указке я выпал за борт, но и вернуться домой, впрочем, мне удастся только благодаря матери с отцом.
Я поднялся на три ступени к возвышению и прошел несколько шагов до Святого Ковчега, где хранится Свиток Торы. Мне вдруг захотелось прижаться к Свитку и помолиться. Но, открыв дверь, я обнаружил, что Свитка нет. Хорошо, если его унес кто-то из членов общины, а не осквернили враги…
По верху Святого Ковчега шла традиционная надпись на иврите: «Помни, перед кем стоишь». Эта надпись каждому служила напоминанием: не молись механически, без воодушевления. Но мне сейчас это напоминание не требовалось. Я склонил голову на опустошенный Святой Ковчег и принялся молиться с такой страстью, что боялся, сердце вырвется у меня из груди. Я плакал, как ребенок, тем более что я и был по сути еще ребенком. Внутри у меня все дрожало от страха: я понимал — достаточно мне сегодня хоть раз оступиться, и я уже никогда не увижу родных.
Но как мне, маленькому, без всякого жизненного опыта, уберечься от ошибок?
«Если у меня все выйдет, как задумано, — клялся я Б-гу, — то всю жизнь свою я посвящу Торе. Ради мамы и отца, которые потеряли меня во Имя Твое, ради Тебя Самого, прошу — сделай так, чтобы мой план удался. Следи за мной — Хаимом бен Хавой Акоэном — и направляй мои шаги. Не дай мне дрогнуть или споткнуться. Ради Твоего Святого Имени».
И с этой молитвой, обретя новые силы, я вышел на улицу. Высоко подняв голову, на ходу еще и еще раз мысленно проверяя верность своего плана, я твердым шагом направился к вокзалу.
Замысел был опасным, даже дерзким, но теперь я был уверен в себе и в грядущей удаче.
На площади я несколько раз прошелся туда-сюда, завернул на ближайшую улицу, затем вернулся обратно. Наконец появилась подходящая добыча — невысокий плотный советский полковник. В обеих руках у него было по огромному чемодану и еще по чемодану подмышками. Я подскочил:
— Разрешите помочь, товарищ полковник? Я еду в том же поезде, а багажа у меня никакого. Давайте пару ваших чемоданов!
Это был решающий момент. Сердце у меня замерло. Он мог и рассердиться на мою навязчивость, и, заподозрив что-то неладное, крикнуть милиционера.
Полковник улыбнулся белозубой улыбкой, и глубокие ямочки показались у него на чисто выбритых щеках:
— Спасибо, товарищ.
Я быстро схватил чемоданы:
— Лучше нам поторопиться, а не то можем и опоздать.
Я шел рядом с ним так близко, что несколько раз он даже наступил мне на ногу. Полковник попытался завязать разговор, но я старательно уклонялся от пространных ответов, боясь, как бы милиционеры не услышали меня и не поймали на акценте. Я попросту улыбался и кивал головой, бормоча что-то про себя.
План мой был прост: привокзальная охрана должна принять меня или за своего агента, или за агента этого полковника, потому что из всего русского гражданского населения только секретные агенты были хорошо одеты. Мои новые костюм и шляпа в соседстве с советским офицером призваны были послужить своеобразным пропуском.
Минула целая вечность, прежде чем мы достигли дверей вокзала. И мы их прошли. Вероятно, снаружи стояли литовские милиционеры. Но внутри уж наверняка будут русские. Теперь бы и их провести!
Внезапно полковник остановился и спросил у пограничника, в какую сторону идти к поезду. Тот показал нужную дверь. Здесь нас ожидал еще один пост. При выходе из вокзала на перрон надо было показать дежурному офицеру свой билет. Именно к этому офицеру мы сейчас и направлялись. Я обогнал своего спутника и прямо перед патрулем, обернувшись, бросил:
— Пошли! Пошли скорей!
Дежурный офицер не стал тревожить полковника и его товарища, нагруженных тяжелой поклажей. Преодолев и этот заслон, мы таким образом благополучно добрались до поезда. Я остановился у ближайшего вагона, но полковник тут же меня окликнул:
— Не сюда! Вперед, к мягкому!..
В спешке я не учел, кто передо мной. Ни убогий третий класс, ни второй, конечно же, были для него не по рангу. Да, отныне мы жили в бесклассовом обществе, но так уж заведено в мире, что полковники даже в бесклассовом обществе ездят только первым классом.
Мы поднялись в мягкий вагон и втащили в купе все четыре чемодана. Полковник закрыл дверь на замок, и мы с ним уселись на богато обитые диваны. Вконец запыхавшись, он еле дышал, а я всеми силами сдерживал себя, с самого начала стараясь быть как можно незаметней посреди этой роскоши. Сейчас мой попутчик начнет задавать дружеские вопросы — как меня зовут, куда я еду, да что я тут делал, — и я про себя молил Б-га, чтобы Он подсказал мне нужные слова. Что отвечать? Я даже не знал, куда идет поезд! В Москву? В Ленинград? В Ригу, Вильно, Минск?..
Совершенно машинально я взглянул в окно и чуть не рухнул в обморок. Рядом на путях стоял товарный поезд, в котором обычно перевозят скот, и вагоны в нем были так набиты людьми — женщинами, мужчинами, детьми, — что непонятно, как они там умудрялись дышать. У меня мгновенно подкатила тошнота к горлу. Я пробормотал что-то нечленораздельное и бросился в туалет. К счастью, дверь была не заперта. Б-же мой, может, среди этих несчастных есть и мои знакомые… Может, и наша ешива входит в состав этого сибирского груза!..
Пока я был в туалете, наш поезд тронулся. Я тщательно вымыл лицо холодной водой и постарался собраться с мыслями. Выход у меня был один: надо уничтожить свой польский паспорт.
Я тут же принялся рвать паспорт на мелкие кусочки: обложку, каждую страницу, с первой и до последней, сороковой. Я рвал их и бросал в унитаз. Как тяжело было на сердце! Получи я этот самый паспорт хотя бы на месяц раньше — был бы уже в Японии.
Но первую страницу я все же решил сохранить: на ней была моя фотография и печать польского посольства, а под ними значилось описание моей внешности. И эту страницу, и выписанное по-русски свидетельство о рождении, которое прислал мне отец, я запрятал в брючный пояс через специальный потайной разрез и сверху перетянул для верности ремнем. Так мой тайничок сохранней и к тому же незаметней.
Я возвращался в купе, внутренне готовясь к лавине вопросов, которые сейчас обрушит на меня полковник. Русские, как известно, очень любопытны и подозрительны. Единственное средство избежать вопросов — это чем-то своего попутчика занять. И тут я вспомнил, что жившие у Бораков советские офицеры были заядлыми шахматистами и с гордостью уверяли, что в России шахматы — самая популярная игра. Действительно, постояльцы Бораков играли серьезно, глубоко сосредоточившись и почти не разговаривая на протяжении всей партии. А не предложить ли полковнику сыграть партию-другую?
Войдя в купе и не успев закрыть за собой дверь, я с ходу сказал:
— Жаль, что у нас нет шахмат. Вы, конечно же, играете, товарищ полковник?
Его круглое лицо еще больше округлилось, губы расплылись в улыбке, а глаза стали как узкие щелочки:
— А у меня шахматы как раз с собой, — и он потянулся к одному из своих кофров, вынул из него красивую новехонькую шахматную доску и, уже захлопывая чемодан, добавил, — дома ничего подобного не купишь — очень добротное дерево. А здесь такое и — на шахматные доски!..
Полковник расставил фигуры, но прежде чем мы сделали первый ход, как бы между прочим спросил, не хочу ли я перекусить. Не дожидаясь ответа, он тут же полез в другой чемодан, и на столике появились хлеб, колбаса и бутылка водки. По правде говоря, я был, конечно, голоден, но о том, чтобы есть некашерное, не могло быть и речи. Естественно, я не стал объяснять, почему вынужден отказаться от угощения, ведь тогда пришлось бы затронуть религиозные вопросы, а они-то как раз были для меня в данный момент самыми нежелательными.
Полковник любезно настаивал, чтобы я разделил с ним трапезу, а я столь же любезно отнекивался.
— Ну уж от глотка водки не откажешься? — спросил мой попутчик, заранее уверенный, что тут-то я непременно соглашусь.
Я слыхал, что многие русские отказ с ними выпить расценивают как личную обиду. Но в то же время заранее представлял себе, что мне станет плохо от одного лишь водочного запаха. К тому же и обстановка требовала от меня абсолютной ясности сознания. Но, с другой стороны, отказаться тоже было никак нельзя.
— Разве что за компанию, — выдавил я.
Тем временем полковник уже разливал водку в граненые стаканы. Один, наполненный до половины, он протянул мне, а другой, почти полный, поставил перед собой.
— Это не какая-нибудь там самогонка, водочка чистая как слеза! Ну, за счастье! — И он враз опрокинул все содержимое себе в рот.
Я изо всех сил притворялся, будто пью. Впрочем, полковник сразу догадался, что я новичок в этом деле, и стал читать целую лекцию на тему «Как пить, не пьянея». Закончив, он сразу перешел к практике: капнул несколько капель водки на ломтик хлеба и протянул мне:
— Давай-ка, нюхай. Нюхай-нюхай. Вот так. А теперь ешь. После этого можешь пить сколько хочешь, никогда не захмелеешь.
Я понюхал и послушно съел пропитанную водкой краюху. Однако из стакана больше не пригубил ни разу.
Теперь можно было приняться и за шахматы. Играл я неважно, голова у меня была забита совсем другими проблемами. Мне не давали покоя две мысли: во-первых, как обмануть проводника, который вот-вот явится собирать билеты, и, во-вторых, как потом быть с пограничниками? А кроме того, меня интересовало, куда, собственно, идет наш поезд; но спрашивать об этом моего попутчика, понятное дело, было никак нельзя.
Первую же партию я с легкостью проиграл. Зато выиграл в другом — мне пока не было задано ни одного вопроса. Вместо расспросов полковник налил себе еще полстакана водки, выпил и, растянувшись на диване, объявил, что пора спать.
— У меня завтра в Москве полно дел, — прибавил он. — Надеюсь, на границе нас не будут будить со своими дурацкими проверками?..
Итак, мы, значит, едем в советскую столицу. Судя по тому, что большинство станций мы пролетаем, даже не замедляя хода, поезд к тому же скорый.
«Давай-ка еще раз проанализируем ситуацию», — сказал я сам себе. Уж в Вильно-то должен остановиться даже самый скорый экспресс. Может, лучше там и сойти? А не то следующая остановка будет где-нибудь уже в Минске.
Полковник достал из чемодана два новых толстых одеяла. Одно протянул мне.
— Возьми, товарищ. В поезде всегда холодно. Кстати, а где ты выходишь?
— На первой остановке после Вильно, — ответил я, впрочем, довольно неуверенно.
— А, значит, наверно, в Барановичах.
— Точно! — с радостью согласился я.
Теперь мне дышалось легче. Я не только удачно отвечал, но вдобавок выяснил, что поезд остановится в Барановичах. Это была настоящая удача! Барановичи находились уже на польской территории, оккупированной русскими. Вот только как избежать приграничной проверки документов?
Впрочем, прежде надо было еще решить, что делать с проводником. В конце концов я пришел к выводу, что если даже мне удастся обмануть проводника, то уж с пограничниками будет никак не разминуться, а следовательно, сойти лучше все-таки в Вильно.
Возможно, кого-нибудь полковничий храп и раздражал бы, но для меня он звучал как прекраснейшая музыка. Под такой храп нипочем не уснешь даже при всем желании, а мне сейчас очень важно было именно бодрствовать. Впереди, совсем близко, меня поджидало множество опасностей, и надо было в любой момент быть начеку.
Поезд повернул, и показалась луна, осветившая висящий напротив окна полковничий мундир с четырьмя шпалами в петлицах. Новая идея родилась у меня в одно мгновенье. Я вскочил, снял с вешалки китель и лег снова, накрывшись им поверх одеяла. Теперь я тоже стал советским полковником! Ни один литовский проводник не осмелится будить нас, полковников Красной Армии! Я поздравлял себя с этой блестящей находкой. Однако внутренний голос говорил мне: не спеши радоваться, до конца еще далеко.
И в это самое время где-то в другом конце вагона раздалось:
— Прошу приготовить билеты!
Я снова с отчаянием призвал на помощь Б-га: «Не покидай меня, защити еще раз!»
Проводник добрался уже до соседнего купе. Через несколько секунд все выяснится: или — или. «Меня выдадут мои цивильные туфли!» — вдруг испугался я. Вскочив, я моментально их скинул, запихнул под диван, сунул ноги в огромные полковничьи сапоги, улегся обратно и «захрапел».
В дверь постучали. Не услышав никакого ответа, проводник отпер дверь своим ключом и заглянул в купе. Сердце у меня начало бить, как молот по наковальне, и я захрапел еще сильней, чтобы проводник случаем не услыхал эти бешеные удары. Сквозь прикрытые веки мне было видно, как лучик фонарика шарит по темному купе.
— А, полковникас, — прошептали у меня над головой, и дверь захлопнулась.
Все еще вне себя от страха, я мысленно благодарил Б-га за все благодеяния, которые Он оказал мне сегодня. Сердце теперь билось ровней, и во мне крепла уверенность, что все обойдется. Раз уж удалось провести проводника, почему бы мне не должно повезти и с пограничниками?
Полковник продолжал храпеть как ни в чем не бывало, и в лунном свете мне показалось, что на лице его бродит легкая улыбка. А может, он тоже притворяется и прекрасно понимает, что происходит? Или просто ему снится что-то приятное?
А если он вовсе никакой не полковник?! Почему бы это не мог быть Элияу анави — пророк Элияу? По утверждению Кабалы, Элияу появляется в любом обличье, чтобы помочь отчаявшимся. Чем же, если не этим, можно объяснить столь странное для советского офицера поведение этого человека? И я вдруг проникся необычайным уважением к своему попутчику и готов был поверить, что мне, простому смертному, оказана милость ехать вместе с самим Элияу анави.
— Вильнюс! Кому Вильнюс! — закричал проводник в тиши вагона.
Вскоре поезд остановился. На перроне было полно милиции, а значит, и тайных агентов, и мне подумалось, что гораздо безопаснее остаться в поезде и попытаться как-нибудь пересечь границу.
Откуда-то рядом раздались душераздирающие крики и плач. Я выглянул в темноту, и мне опять чуть не стало плохо. Рядом стоял еще один товарный состав, и тоже битком набитый не скотом, а людьми. Литовские и русские солдаты охраняли каждый вагон с заключенными. Какая-то еврейская девушка лет восемнадцати умоляла часовых пропустить ее к одному из вагонов. Должно быть, когда арестовали семью, ее не оказалось дома. Сейчас она билась в истерике, заклиная разрешить ей разделить с родными их судьбу. Ее несколько раз отгоняли штыками, она тут же возвращалась и снова с той же просьбой. Но все напрасно. Я сидел на диване, уткнувшись лицом в оконное стекло, и плакал вместе с этой несчастной.
Минут через пятнадцать наш поезд наконец несколько раз дернулся и пошел. Я испугался, как бы полковник не проснулся от этих рывков. Если он проснется перед самой проверкой документов, мне не удастся прибегнуть к той уловке, с помощью которой я провел проводника. Но, к счастью, «Пророк» спал мертвым сном.
Мои расчеты оправдались: очень скоро на весь вагон разнесся русский бас:
— Проверка! Приготовьте документы!
Я был готов к этому. Мои ноги, обутые в соседские сапоги, упирались в стену купе, а наброшенная поверх одеяла шинель с четырьмя шпалами в петлицах, почти закрывала лицо. Я громко захрапел, мысленно взывая к Создателю.
И вот стук в дверь. Они даже не стали ждать ответа. Дверь распахнулась, в купе вспыхнул свет. Мы с полковником никак не прореагировали на вошедших. Повисла пауза, показавшаяся мне вечностью. Наконец раздался голос одного из пограничников:
— Похоже, здесь погуляла целая компания.
— Да нет, — ответил ему другой, — вроде сами все прикончили и теперь валяются пьяные.
— Ого! Да ты глянь, до донышка все выпили, — продолжал первый, видимо, взяв со стола бутылку. — Ребята, видать, вырубились основательно.
Затем он предложил товарищу глотнуть из моего стакана, но тот отказался: — На службе нельзя.
— Ну, счастливых вам снов, товарищи полковники! — произнес первый, и дверь захлопнулась.
Слезы градом катились у меня из глаз, и я слизывал с губ их соленые струйки. То были слезы радости и благодарности Б-гу.
— Удалось! Удалось! — шептал я под теплой полковничьей шинелью. — Я уже за границей! Мама! Отец! Я еду домой!
В первый момент мне с трудом верилось, что опасность миновала. Но едва улеглось волнение, я снова стал обдумывать свои дальнейшие шаги. Мне еще предстояло благополучно выйти из поезда в Барановичах. И это будет самый решающий момент.
Барановичи! Я хорошо знал этот город. Здесь я три года проучился в ешиве раби Эльхонона Вассермана. И первым, кого я вспомнил из местных жителей, был старый сапожник, чья мастерская находилась неподалеку от вокзала. Этот очень набожный старик вечно отказывался брать деньги с моих товарищей по ешиве. Даже за израсходованные материалы он не принимал никакой платы, утверждая, будто «общество еврейских женщин оплачивает абсолютно все издержки». Я не сомневался, что он обманывает. Однажды мне довелось услышать, как старик говорил кому-то: «Шить обувь ешиботникам для меня не только выполнение мицвы, но и высокая честь».
Именно у старого барановического сапожника решил я попросить убежища.
— Следующая Барановичи! — объявил проводник.
За окнами показались первые огни, и в считанные минуты поезд подкатил к вокзалу. Мой «Элияу» все еще храпел. Я снял его сапоги, повесил обратно на вешалку шинель и прошептал: — Спасибо тебе, полковник! Мои мать и отец тоже тебя благодарят.
Но когда я выглянул в окно и увидел, что никто не собирается выходить, а перрон полон людей в военной форме, мне стало не по себе. Выходить было безумием. Однако поезд может тронуться в любую секунду. Что же делать?
Как раз в это время подошел еще один состав. Из него вышли несколько пассажиров и направились к вокзалу. Когда они проходили мимо нашего вагона, я выскользнул наружу и затерялся среди них.
Продолжение
Издательство Швут Ами. Публикуется с разрешения издателя
Поделитесь этой страницей со своими друзьями и близкими:
