Навеки мой Иерусалим 26. Убежище

Убежище на лестнице

Наш нынешний дом был просторным и прекрасно спланированным. В нем недоставало только одного — убежища.

— Никогда нельзя знать, что случится завтра, — предупреждала нас Савта. — Мы должны быть готовы к худшему.

С ней согласились мама и все соседи. Сначала они разыскали где-то кучу пустых мешков. Потом нас заставили набивать их землей и всяким хламом из нашего сада и с соседнего пустыря. Первые мешки втащили на второй этаж и расставили вдоль длинного коридора, ведущего к лестнице. Затем мешками забили все окна на лестнице и большую двустворчатую дверь, так что остался лишь узкий проход.

— Ну вот, — удовлетворенно сказала бабушка, осматривая законченную работу. — Тут будет наше убежище.

Так что начало обстрелов не застало нас врасплох. Убежище было более или менее готово, а устраивать затемнение не было необходимости, потому что с вечера нам все равно приходилось сидеть в темноте из-за недостатка топлива. Усталые, набегавшиеся в течение дня, мы все крепко спали. А крепче всех — мама, измученная необходимостью совмещать обязанности отца и матери одновременно.

Меня разбудил бабушкин крик:

— Матильда, стреляют! Матильда, стреляют!

Я протерла глаза, прислушалась, но ничего не услышала. Повернувшись на другой бок, я вдруг уловила отдаленные залпы и вскочила на ноги. Дрожа от холода и страха, сунула ноги в туфли.

— Скорей, скорей! — торопила нас Савта. — Берите одеяла и бегите на лестницу.

Двое младших, растревоженные, проснулись и, конечно, расплакались. Я схватила одеяло и накинула его на плечи. В темноте увидела, что Наоми делает то же самое.

— Дети! — громко звала мама.

Огонь усиливался. Наоми выхватила Рути у мамы из рук.

— Помоги! — крикнула она мне. Но я слишком растерялась, чтобы помочь ей. Схватила лишь все одеяла, которые в силах была тащить, и мы бросились на лестницу, спустились вниз и встретились с соседями в нашем самодельном убежище.

Мы молча сидели в темноте напротив забитого окна, дрожа и прислушиваясь к происходившему снаружи.

— Опять эта ужасная, эта мерзкая машина! — чуть не плакала я, услышав знакомый продолжительный грохот проклятого пулемета, безостановочно изрыгающего сгустки огня.

— Има, что будет? Что же будет?

Савта стала читать Теилим, а мы повторяли за ней каждую фразу. Это хоть немного успокоило нас.

— Да, война продолжается, — сказала шестнадцатилетняя Това. — Слышишь, Акива, они снова в нас стреляют?

Она обращалась к своему брату, находившемуся в плену в Трансиордании.

— Да, — поддержала ее Савта. — Военнопленные сейчас в большей безопасности, чем мы.

— Вот видишь, Наоми? — я крепко сжала сестре руку. — Абе сейчас хорошо. Там, где он, нет войны.

— Надеюсь, — от всего сердца вздохнула сестра.

Обстрел не прекращался до рассвета. Затем усталые

женщины принялись за свои дела, а мы отправились на соседний пустырь, надеясь отыскать хоть что-нибудь, что могло бы послужить топливом для наших костров.

Ломать или не ломать?

Привычка — великая сила. Привыкнуть можно к чему угодно, даже к обстрелам. Мы одинаково «развлекались» почти каждую ночь. Савта, наш живой будильник, гнала нас на лестницу, и там мы часами сидели, завернувшись в одеяла и прислушиваясь к выстрелам.

Постепенно беженцы из Старого города стали приходить в себя, словно люди, выздоравливающие после смертельной болезни. Раненые примирялись со своей участью и стали появляться на людях. Совсем еще юные парни ходили по улицам, хромая на костылях, или со шрамами на лицах, или с пустыми рукавами рубах, болтавшимися на месте оторванных рук. Даже Яакова, которого считали смертельно раненным в день сдачи Старого города, теперь видели идущим по улице на костылях, разговаривающим с друзьями и даже улыбающимся.

— Что лучше ? — как-то выпалила Рахель нелепый вопрос, когда мы прыгали через скакалку. — Что лучше: отец на одной ноге в Катамоне или на двух — в Трансиордании?

— Дура! — рассердилась ее сестра. — Не смей задавать такие вопросы!

— Как тебе не стыдно! — укорила подругу Яфале. — Хоть бы спросила, что хуже!

Только тут до меня дошло, что они имеют в виду Нехе-мию, нашего соседа с первого этажа, ковылявшего на одной ноге по бетонной дорожке сада. У него был большой шрам на щеке, а рот перекошен из-за осколочного ранения. Это произошло еще до сдачи Старого города. Рядом с ним играли его маленькие дети.

— Нет, я буду задавать такие вопросы! — продолжала Рахель. — А если вы не ответите, я уйду и унесу с собой скакалку.

Рахель крепко вцепилась в веревку, не в силах оторвать от детей Нехемии взгляд, в котором светилась неприкрытая зависть.

— Тихо, девочки! — сказала Хава. Она славилась умением гасить пожары подобных ссор. — Я еще не рассказывала вам про статую.

— Статую? Какую статую?

— Пойдемте покажу.

Мы побежали за Хавой по улице. В саду на углу действительно стояла статуя.

— Идол! — с негодованием воскликнула Рахель. — Давайте сломаем его!

Только мы набрали камней и решились разбить статую, как «на сцене» появился полицейский.

— Вы не должны так поступать, — упрекнул он нас.

— Почему?

— Потому что мы не арабы. Мы не разрушители.

— Верно, — сказала Рахель. — Мы не арабы. Именно поэтому мы хотим разбить статую. Мы не поклоняемся идолам.

Полицейский пожал плечами и заключил:

— Не поклоняйтесь, но и не разрушайте.

Мы собрались продолжить спор, но Хава велела не возражать полицейскому.

— Наконец-то у нас появилась израильская полиция, и мы должны подчиняться ее приказам. Если бы это был английский полицейский — тогда другое дело.

Хава была права. Израильский полицейский не имел ничего общего с английским. У него не было того гадкого взгляда, к которому мы привыкли. Даже его упрек согрел наши сердца. А каким красивым он был в своей синей форме, со сверкающей бляхой на груди!

Мы с гордостью смотрели на уходящего полицейского, а потом одна за другой побросали свои камни.

На следующий день мы увидели, что здание, оказавшееся церковью, сад и скульптура обнесены высоким забором из колючей проволоки.

с разрешения издательства Швут Ами