Над прозелитом Авраамом бен-Авраамом сгущаются тучи. Полиция взяла под арест хозяина трактира, по совместительству — учителя молодого графа.
На холме к северо-западу от Парижа, там, где Сена огибает пригородный квартал Сен-Жермен, стоял полуразрушенный замок, восточное крыло которого пряталось под водой. Его отвесные серые стены, опираясь на мощный фундамент, поднимались до небес. Всякий, кто ночью проходил мимо и видел замок, освещенный огнями ближайшей пристани, поспешно отводил взгляд, словно это было проклятое место, где по ночам пляшут черти. Из каменных развалин доносились стоны: это зловеще скрипели и трещали балки; а может быть, это ветер с противоположного берега реки завывал, ударяясь о стены замка.
В древние времена замок был убежищем баронов-грабителей. Позже бенедиктинцы купили развалины замка, а затем земля и все, что на ней, перешла к доминиканцам, построившим поблизости, на холме, монастырь. Старый замок сохранили, как говорилось, «для особых целей», для заседаний церковного трибунала. Полномочия мирского суда заканчивались у ворот монастыря-крепости. Маленькие узкие ворота вели во двор, где не было ни травинки, лишь собранные в кучу камни и мусор. В конце двора — будка с часовым, полумонахом, полусолдатом. Порой он застывал, вытянувшись одеревенело, а порой неподвижно лежал на деревянной скамье, причем кувшин с вином всегда был в пределах его досягаемости.
Крутые каменные ступени вели в комнаты и залы, стены которых были увешаны всевозможным оружием и доспехами. Сотни кубков и кувшинов носили на себе явные следы часто происходивших здесь пиршеств. Бароны целиком зажаривали огромные туши быков в гигантских открытых очагах, над которыми были выгравированы заклятия, оберегающие пищу от вмешательства дьявола.
Узкие, шаткие каменные ступени вели вниз, в темные коридоры, в одиночные камеры. Под ногами — твердая холодная земля, над головой — камень. Скамья — камень, постель — камень.
Тусклый свет проникал в длинный коридор сквозь амбразуры, едва возвышающиеся над землей или водами Сены. Тяжелая решетчатая железная дверь между двумя амбразурами в былые годы (а, возможно, и теперь, но стены не умеют говорить) время от времени отворялась, чтобы узник сделал свой последний вздох среди холодных камней, вдали от света и солнца; тело сталкивали в воду, и течение уносило его вниз по реке.
Над тюремными камерами и залами находились палаты доминиканского трибунала. В огромном зале стоял длинный черный стол с резными ножками, которые, казалось, были прикреплены к полу. Сквозь открытую дверь можно было увидеть темную камеру, где хранились устрашающих размеров розги, скамьи, колеса, веревки и винты, назначение которых не вызывало сомнений. Посреди зала стоял деревянный столб, наполовину не доходивший до потолка. Говорили, что здесь, поджаривая языки, вырывали признания у ведьм, чтобы потом отправить их на костер. Во времена нашего повествования ведьм было немного и встречались они редко. Тем не менее зал суда и камера со страшными орудиями пыток ожидали любого, обвиняемого в оскорблении церкви. На каменном полу выделялся деревянный квадрат, который был люком, открывавшимся, когда судьи усаживались на свои места; через него обвиняемого можно было поднять из тьмы, минуя долгий кружной путь. После допроса и пыток люк вновь распахивался, и сломленную, оскверненную жертву бросали назад в темноту.
В одной из камер на холодной каменной скамье лежал Менахем Лейб. Ему очень повезло: у него по-прежнему были с собой талит и тфилин. Едва первый предрассветный луч проникал сквозь амбразуры в темницу, Менахем Лейб поднимался, мыл руки, ополаскивал лицо, оставляя в треснутом кувшине совсем немного питьевой воды, заворачивался в талит, накладывал тфилин и, стоя, шагая из угла в угол или сидя на каменной скамье, погружался в молитвы до тех пор, пока тени за каменными стенами не напоминали о том, что словно хищный, безмолвный зверь подкрадывается ночь.
У Менахема Лейба не было с собой ни сидура, ни какойнибудь другой книги. Но он знал псалмы и молитвы наизусть. Великий царь, оказавшись в подобной ситуации, сказал: «Из глубины взываю к тебе, Ашем, услышь меня, пусть уши Твои услышат мои мольбы». Пока ничто не мешало Менахему Лейбу погрузиться в текст Гемары: в тихом уединении ему открылись Ворота Понимания.
Только одно осталось неясным. Он не мог объяснить себе, что делает в тюрьме и как долго еще ему придется оставаться здесь.
Как же это все произошло? Он стал вспоминать.
* * *
Я шел позади полицейских, в руках у меня была сумка с талитом: будто мы все вместе направлялись в шул. В участке пожилой человек достаточно вежливо расспрашивал меня, какой ресторан мы держим, что за люди его посещают. Откуда мне знать? Они приходят, пьют, платят, разговаривают и уходят. Почем я знаю, откуда они родом и куда идут? Разве меня интересуют их разговоры? Я наливаю, подаю и получаю деньги: нужно же как-то зарабатывать себе на жизнь. И я вовремя продлеваю лицензию каждый год.
«Это не то, о чем я спрашиваю, — поморщился чиновник, — Вы нужны доминиканцам по другому поводу: что-то связанное с исчезновением из Вильны молодого графа Потоцкого. Кажется, он часто наведывался в Ваш ресторан, и теперь монахи заявляют, что Вы сбили его с пути. Мы вовсе не испытываем радости, предоставляя жертвы доминиканцам. Но если выяснится, что в ресторане что-то не так, мы не сможем закрыть на это глаза».
«Какая связь между тем и этим? Теперь мне можно идти? Я бы не хотел опаздывать к утренней молитве».
Служащий был очень вежлив: «Вы спокойно можете молиться в соседней комнате. Мы не доминиканцы и не преследуем иноверцев. И мы не обращаемся с нашими узниками жестоко, однако Вам не разрешается выходить отсюда до тех пор, пока не прояснится это дело о Ваших странных посетителях».
Итак, я остался; пленник, заключенный в комнате, ничем не отличающейся от тех, где живут свободные люди. Здесь даже была кровать. На следующий день, рано утром меня привели обратно в контору чиновника. Он сердито нахмурился и сказал: «Дело плохо. В вашем ресторане произвели облаву и, должен сказать, что улов оказался богатым. Правительство не может дальше защищать Вас, приказ о выдаче уже подписан».
Смысл сказанного был ясен: «Горе! Моя бедная жена и дети!»
«Нужно было думать об этом раньше», — он холодно взглянул на меня и отвернулся.
Через несколько минут меня передали монахам. С тех пор, если не считать допроса, я сижу в этой мрачной темнице среди холодных камней. Сколько дней прошло? Не знаю. Я с трудом различаю день и ночь.
* * *
Большой Трибунал вел допрос Менахема Лейба.
Бедного пленника бросало в дрожь при виде людей в черных мантиях и капюшонах, при виде золотых крестов на груди, иконы на столе и одинокой свечи, стоявшей перед ней. Доминиканцы сорвали кипу с его головы, заставив с непокрытой головой отвечать на вопросы, смысл которых он едва понимал.
«Где Валентин Потоцкий, граф, которого ты сделал еретиком, где он сейчас?»
«Я не знаю. Я ведь даже не знал, как его зовут».
«Где он сейчас? Как мы можем его найти?», — безжалостно твердили они.
«Я не знаю».
Вкрадчивый, елейный, отвратительный голос произнес: «Ты страшно согрешил, еврей. В сердце христианина благородной крови, помазанного монаха, ты насадил дух неповиновения Матери Церкви. Хотя сейчас мы об этом не будем говорить, а вернемся к этому позже. Возможно, — продолжал доминиканец, подмигнув своей жертве, — возможно, мы сможем вовсе не возвращаться к этой теме, если ты образумишься и заговоришь. И если, конечно, ты поможешь поймать графа».
«Я не знаю, — умолял Менахем Лейб. — Не знаю, где он живет. Нет, нет, я не собирался превращать его в еретика. Он лишь попросил помочь в изучении иврита. Клянусь Б-гом, что мы никогда не обсуждали католицизм».
«Где он?» — настаивали судьи.
«Я не знаю и готов поклясться в этом». Менахем Лейб действительно был честен, поскольку на самом деле не знал, где находится сейчас Авраам.
«Ты, еврей, упорствуешь, — рассерженно воскликнул один из судей, — нам придется найти другие способы, чтобы заставить тебя говорить. Мы бы с большим удовольствием уберегли и себя, и тебя…» Он угрожающе указал на дверь пыточной: «Там у нас есть винты, колеса, дыбы, которые развяжут тебе язык, еврей. Разве не лучше рассказать все самому, по доброй воле?»
«Но я не могу сказать вам больше, чем знаю».
«Мы дадим тебе время, еврей. Может быть, ты одумаешься. Для нас ценнее добровольная исповедь. Завтра или послезавтра встретимся еще раз, чтобы поговорить об этом».
И вновь Менахема Лейба опустили вглубь темницы, откуда к Небу вознеслась хвала: «Я благодарю тебя, Рибоно шель олам, за то, что ты не ввел меня в искушение».
с разрешения издательства Швут Ами
Поделитесь этой страницей со своими друзьями и близкими:
