Навеки мой Иерусалим 29. Школа для двоих

Ее звали Софи. Однажды утром она появилась на пороге нашей квартиры с тщательно расчесанными и уложенными вокруг головы светлыми волосами и ясно глядевшими на Иму глазами. Она явно чувствовала себя неловко. Это произошло как раз после того, как мама заявила, что скоро мы совсем одичаем, потому что ничему не учимся.

Софи объяснила, что она была папиной ученицей, и, когда Старый город оказался отрезанным, она осталась должна ему лиру с четвертью за частные уроки. Теперь она пришла из города в Катамон, чтобы вернуть долг. Она вынула из кошелька несколько монеток, отдала их Име и ушла. Через несколько минут она вернулась.

— Простите меня, — сказала она. — Я что-то совсем растерялась. Теперь, когда ваш муж в плену, вам, должно быть, очень трудно самой справляться с делами, имея столько маленьких детей. Могу я вам чем-нибудь помочь?

— Большое спасибо, — сказала Има. — Но, право, в этом нет необходимости.

— Пожалуйста, позвольте мне помочь вам, — настойчиво просила девушка. — Я недавно приехала в страну, и мне было так трудно выучить иврит. Ваш муж очень помог мне. Только благодаря ему я могу теперь работать учительницей. И мне бы очень хотелось отдать ему долг.

Ее настойчивость и прямота убедили Иму. Она смягчилась и попросила Софи купить ей кое-что в городе.

— Это мне очень поможет, — сказала она.

— Я с удовольствием сделаю это, — ответила Софи. — Но я не то имела в виду. Может быть… Ну, например, здесь уже открылась школа?

— Нет, — ответили мы.

— Вот видите, — сказала она. — Давайте я буду учить ваших девочек.

Има отнеслась к этому предложению с большим энтузиазмом. Они тут же договорились, что Софи будет приходить два-три раза в неделю заниматься со мной и Наоми.

Через два дня Софи вернулась с необходимыми вещами: сидурами, книжками, тетрадками и двумя карандашами.

— Что это за школа! — жаловалась я. — Две ученицы и одна учительница.

— Любая школа начинается с малого, — ответила мне Софи.

Наоми тут же задрала нос и отказалась сидеть рядом со мной даже во время молитв, потому что была классом старше меня. Тем не менее мы молились вместе. Давным-давно у нас не было возможности молиться по сидуру. Пока «третий класс» учился, «второй класс» отдыхал.

Когда «школа» наконец кончилась, я выбежала из дома и спряталась в уголке сада. Я убежала от Имы, Савты, Наоми, от всех. Когда я так просилась учиться, я вовсе не имела в виду такую школу. Я скучала по настоящей школе, в которую выбегаешь из дому рано утром, долго идешь по запруженным улицам с ранцем за спиной, а потом возвращаешься домой на автобусе. Мне нужна была школа с партами и стульями, мелом и большой доской на стене, и с учительницей, которую едва видно за лесом поднятых рук. Школа с полным ребятней двором, с мячиком, летающим над головами, и девочками, прыгающими через скакалку. Школа, из которой возвращаешься домой усталой, купив себе на миль бобов или горячего арахиса у высокого негра в широкополой соломенной шляпе.

И все же, когда Софи снова пришла через два дня, я с большим интересом слушала ее рассказы. Я уже так давно ничему не училась, что все казалось мне весьма увлекательным. Софи дала мне Хумаш Берейшит и тетрадку. В ее «школе» мы изучали Тору, занимались арифметикой, ивритом и даже гимнастикой. Во время переменок я играла. Иногда у нас даже был обеденный перерыв, во время которого Софи болтала с Имой, а Наоми, так и быть, соглашалась сидеть рядом со мной во время еды.

Уроки у Софи были интересными, но Има предупреждала, чтобы мы старались не сердить ее. Никогда не пытались мы и рассмешить Софи, хотя об этом мама не просила. В ее простой, почти суровой манере одеваться и держаться было что-то, не оставлявшее места для смеха. Не было в ней обычного для молодой девушки оживления. Казалось, ее плечи несли всю тяжесть мира. А главное — грустный взгляд ее глаз, такой серьезный, такой взрослый. Когда на тебя смотрят такими глазами, любая улыбка замирает на губах. Я не знала, откуда приехала Софи, и не решалась расспрашивать, знала только, что она в нашей стране недавно.

Визиты нашей учительницы были большим подспорьем для мамы. Автобусы из Катамона в город еще не ходили, а Софи покупала и приносила Име разные необходимые ей вещи: то иголку, то шерсть и спицы, то еще что-нибудь.

Понемногу я привыкла к нашей «школе» и учительнице. В те дни, когда она не приходила, я по ней сильно скучала. Как-то прошло три дня, а от Софи не было ни слуху ни духу. Телефонов у нас не было, так что мы даже представления не имели, что с ней случилось.

— Сколько уроков Аба дал Софи? — спросила я у Наоми.

— Не знаю, наверное, десять или двадцать. В общем, понятия не имею. А почему тебя это интересует?

— Я вот думаю, может, она уже отдала Абе долг и больше не придет?

Има засмеялась:

— Должно быть, Софи просто заболела. Она обещала приходить, пока здесь не откроется школа.

И правда, через несколько дней, к моей большой радости, Софи вернулась. На этот раз она пришла не одна, а привела еще одну ученицу в нашу «школу» — девочку со светлыми косичками. Ее звали Шулей, и ее родители были беженцами из Неве-Яакова — сельскохозяйственного поселения неподалеку от Иерусалима, захваченного арабами. Шуля тоже была второклассницей, и я очень обрадова-

лась, что в моем «классе» появилась новая ученица, а на переменках — подруга для игр.

И все шло хорошо, пока не произошла у нас большая ссора. Однажды Има вернулась из заброшенного арабского дома и принесла мне «царский» подарок — два больших и толстых восковых мелка, какими рисуют, например, в детских садах.

— Как здорово! — радостно закричала я, взяв их с маминой ладони. Один мелок был черным, другой — зеленым. Има принесла мне еще и бумаги. Хотя одна сторона была исписана арабским текстом, зато другая оставалась совершенно чистой. Мне не удавалось порисовать уже несколько месяцев, поэтому я пришла в восторг при виде такого богатства, тут же уселась на пол и принялась за дело.

Что можно нарисовать двумя цветами? Мое воображение, распалившееся от замечательного подарка, тут же подсказало ответ на такой вопрос. В нижней части листа я провела черную линию — это земля. На ней зеленая трава, черные стволы деревьев с зелеными ветками и листьями, зеленый дом с черной крышей и черным забором. А наверху — зеленая линия неба, и на нем черные облака.

Радость переполняла меня, и на следующий день, как только Софи открыла дверь, я показала ей свою картинку. Видя, как я взволнована, учительница погладила мое сияющее лицо и похвалила меня за рисунок. Страдая от ревности, Шуля взглянула на мое драгоценное произведение.

— Что это за рисунок! — презрительно заявила она. — Кто это видел черную землю и зеленое небо? — продолжала насмехаться она.— Смотрите, смотрите, крыша черная, а не красная! И это вы называете красивой картинкой? — обратилась она к Софи.

Я побелела от гнева. Софи ответила за меня.

— Как тебе не стыдно! — пожурила Шулю моя добросердечная учительница. — У твоей подруги появились наконец два мелка, а ты смеешься над ней. Могла бы давно дать ей порисовать своими мелками.

Она взяла меня под подбородок и, приподняв мне голову, сказала:

— Не обращай внимания! Рано или поздно вернется Аба, и тогда у тебя будет все, и мелки тоже. Все вернутся домой. Здесь, в Израиле, совсем другая война. А там те, кого уводили, не возвращаются никогда.

— Где это гал/? — с интересом спросила Шуля.

Софи ничего не ответила. Она смотрела на нас, но явно ничего не видела. Она была как будто в другом мире, в далеком и неизвестном мне там.

Когда Софи и Шуля ушли, Наоми призналась, что завидует мне:

— А мне не с кем даже поссориться.

— Как будто ты со мной мало ссоришься, — ответила я.

— Ты ничего не понимаешь, — сердито сказала она.

— Я ссорюсь с тобой как с сестрой, а не как с подругой.

• • •

Был очень жаркий день в период хамсинов, и мы никак не могли усидеть на месте и сосредоточиться. Пока Софи читала нам какой-то рассказ, у нее на лице собирались капельки пота, и она вытирала его свежеотглаженным носовым платком, который вынимала каждый раз из кармана своей блузки.

— Почему бы вам не закатать рукава? — Предложила Шуля, и Софи последовала ее совету.

— А что это нарисовано у вас на руке? — спросила я, хихикая, — такой смешной показалась мне увиденная надпись.

— Это не рисунки, — сказала Шуля. — Разве ты не видишь, что это цифры?

Мое любопытство возросло, я взяла учительницу за руку и принялась рассматривать ее. Действительно, это были цифры, написанные на руке синевато-зеленоватыми чернилами.

— Зачем вы себе это сделали? — спросила я.

Софи отвернулась и как-то странно уставилась в окно. Все молчали.Что же я такого плохого сказала? Я не осмеливалась двинуть ни рукой, ни ногой. Наконец Софи повернулась к нам, но в ее глазах по-прежнему сохранялось странное, отсутствующее выражение.

Софи не пришла на очередной урок через два дня, не явилась и на очередное занятие в конце недели. Зато следующим утром прибежала Шуля.

— А я знаю! Я знаю, что написано у нее на руке, — несколько заносчиво сказала она. — Мне мама сказала!

— Подумаешь, что тут знать-то! Цифры там написаны, несколько цифр.

— Так-то оно так, да вот что эти цифры означают? Это работа немцев. Гитлеровцев. Нацистов. Это они ей написали.

— Зачем?

— Это номер заключенного в концентрационном лагере. Софи была в таком лагере.

— Тогда почему Софи не смоет его или не сотрет резинкой?

— Понимаешь… Мама говорит, что этот номер не просто написан ручкой.

— А как же тогда?

— Это татуировка. Она навсегда останется у нее на руке. Нацисты выкололи ее раскаленной иглой.

— Как? — в страхе закричала я.

— Не бойся, теперь уже нет фашистов. Есть только арабы. Знаешь, мама говорит, что мы плохо поступили, что нельзя задавать Софи такие вопросы. И что теперь из-за тебя она не придет к нам больше.

И все-таки через неделю наша добрая учительница пришла несмотря ни на что. Она еще очень долго приходила и занималась с нами три раза в неделю, не ожидая никакой платы, пока в нашем районе не открылась настоящая школа. Так что Софи действительно сдержала слово и сторицей вернула свой долг нашему папе.

Праздник без папы

Папины письма были короткими, но, Б-же мой, с каким нетерпением мы их ожидали! Папа каждый раз заверял нас, что у него есть все необходимое, словно находился где-то на курорте. Но всю ли правду он писал? Мы ведь знали, что каждое слово проходит через цензуру.

Впоследствии ему было разрешено писать больше двадцати слов, но лишь один раз в неделю. Аба просил нас стараться посылать ему письма из разных районов города, чтобы доходило побольше писем. Неужели он не понимал, что нам тоже разрешается писать лишь раз в неделю? И неужели он забыл, что передвигаться по городу по-прежнему опасно? Хотя официально и было объявлено перемирие, на деле все зависело от сиюминутного настроения арабов.

Иногда очередного письма приходилось ждать довольно долго, хотя папа уверял, что пользуется каждой возможностью передать нам весточку. Папа тоже жаловался в одном из писем, что вот уже два месяца не получает от нас ни слова и очень тревожится. Это было уже чересчур! Значит, все письма, которые мы с таким трудом составляли каждую неделю, где-то задерживались, а может быть, и вовсе не доходили по назначению. Има послала через Красный Крест телеграмму, и в результате от А бы пришла записка, в которой он сообщал, что получил сразу несколько писем.

Однажды Аба заметил, что один из его родственников в лагере получил письмо, написанное маминой рукой. Он тут же понял, что Има пишет письма для наших друзей и родных. Папа словно сокровище нашел! С тех пор он старался прочитывать все письма, написанные иминым почерком, независимо от того, кому они были адресованы. Ему так хотелось получить весточку от каждой из нас, что Има научила нас нескольким английским словам, и Аба был счастлив каждый раз читать одно-два предложения, написанные Наоми или мною. Он даже просил прислать

ему отпечатки пальцев наших маленьких сестренок. Прошло лето, приближался тишрей — месяц праздников. Правительство всячески старалось помочь нам. Зельцерам помогли открыть на нашей улице бакалейный магазин на первом этаже одного из домов. Мы все были очень рады. Возникло чувство, будто они перенесли свой магазин из Еврейского квартала прямо в Катамон.

Иеуда тоже открыл по соседству лавку по продаже фруктов и овощей. Распределение продуктов через отель Парк Лейн прекратилось, но зато теперь мы знали, где купить припасы.

Продукты по всей стране и особенно в Иерусалиме продавались строго «по карточкам». Каждому человеку еженедельно причиталась определенная порция сахара, постного масла, маргарина, овсяной крупы и так далее. Никому не разрешалось покупать больше своей нормы. На каждого члена семьи выдавался блок карточек, и продавцы вырезали количество делений, соответствующее количеству проданных продуктов (за которые мы, естественно, расплачивались также и деньгами). Женщины научились печь торты и печенье из овсяной крупы без муки и яиц, готовить множество блюд из мелкой рыбешки, использовать в готовке кабачки вместо лука. Трудно было месяцами обходиться без яиц, птицы и мяса. Нелегко привыкнуть к безвкусному суррогату вместо настоящего кофе или какао, пользоваться сухим молоком вместо натурального. Но мама с бабушкой приучали нас благодарить Ашема за то, что имеем, и радоваться, если по карточкам выдавали чуть больше продуктов в честь праздника.

К несчастью, незадолго до праздников профсоюз учителей прекратил выплачивать папино жалованье, так как его имя не было включено в списки работников школ на новый учебный год. До тех пор его зарплата регулярно выплачивалась каждый месяц, хотя Аба и находился в Транс-иордании.

Дядя Шимон, мамин брат, был директором школы, и он заботился о том, чтобы Има получала папины деньги. Теперь, кроме беспокойства о папином благополучии, на маму обрушились также денежные заботы. И я в тот год от всего сердца молила Ашема, чтобы Он повременил с праздниками. Естественно, мои молитвы не были услышаны.

За два дня до Рош-Ашана Савта уехала к тете Ривке, а к нам пришли Боба и Зейде. Мама с бабушкой старательно готовились к празднику. Бабушка принесла в корзинке немного мелкой рыбешки и уселась ее чистить. Если в этом году у нас даже не будет «гефилте фиш», то, слава Б-гу, есть эта рыбешка, и мы сможем прочитать над ней положенную молитву «Да будет воля Твоя, чтобы быть нам головою, а не хвостом».

Я не могла поднять глаза на маму. Я понимала, что ее печалили не эта убогая рыбка, острый запах которой пропитал весь дом, пока она жарилась на кухне, и не отсутствие других праздничных блюд. Она беспокоилась, дойдет ли до А бы отправленный ему махзор. И как же шо-фар, посланный в лагерь Верховным Раввинатом, — разрешат ли военнопленным трубить в него?

Накануне Рош-Ашана я не могла не вспомнить новое платье, которое Има в прошлом году сшила мне из белого шелка с красными точками, яркими, словно гранатовые зернышки. Где оно теперь, мое платье?

— Придется надеть, что есть, — сказала Има, прочитав мои мысли.

Я слышала, как по улице под нашими окнами люди возвращались из синагоги. Если бы Аба был здесь, он бы пожелал нам счастливого Нового года.

Зейде прочитал кидуш. Нам всем дали по куску хлеба, окунув его в мед.

— Да будет Твоя воля, чтобы благословить нас годом, сладким, как мед, — от всего сердца молились мы, откусывая яблоко, которое окунули в мед. Потом мы ели свеклу и произносили:

— Да будет Твоя воля, чтобы сгинули наши враги.

И, наконец, мы прибавили особую молитву:

— Да будет Твоя воля, чтобы Аба скорее вернулся из плена.

Между Йом Кипуром и Суккот нас несколько раз навещал дядя Ицхак, мамин младший брат. Он был директором школы для мальчиков, недавно переехавшей из Сан-хедрии в Катамон. Около нашего дома был чудесный мощеный дворик, заросший виноградом, который вился по деревянной решетке. Дядя Ицхак использовал эту решетку, чтобы соорудить для нас сукку. Он раздвинул ветви винограда и привязал к верхней решетке одеяла, образовавшие стены. Схах — крышу — мы сделали из веток, которые нарезали с деревьев, растущих вдоль улицы.

Зейде купил набор из четырех видов растений, но лулав и этрог были не такими красивыми, как обычно. Верховный Раввинат заверил нас, что в преддверии Рош-Ашана набор из четырех растений был послан каждому военнопленному, но тем не менее наши соседи, продававшие эт-роги, сами собрали посылку своему сыну. (Впоследствии мы узнали, что нескольким сотням пленных пришлось поделить между собой два набора растений). Перед самым началом Суккот мы помогли Име перетащить в сукку наш черный стол.

Мы прослушали кидуш и, сидя в тишине, ели традиционный горячий суп. Умудренные лица наших предков смотрели на меня с единственной картины, которую Зейде повесил, чтобы украсить сукку. Со схаха свисало несколько гранатов и очень простая цепочка, которую Софи помогла нам сделать из самой обычной, неблестящей бумаги. Больше никаких украшений мы в этом году раздобыть не смогли.

Зейде рассказал нам о мицве «Возрадуйся» и запел «Ве-самахта бехагеха». Мы с энтузиазмом подхватили. После короткого обеда мы прочитали благодарственную молитву и вернулись в дом.

— Ты не собираешься ночевать в сукке? — спросила я у дедушки, когда мы поднимались по ступенькам.

— В этом году это слишком опасно, — лаконично ответил он.

— А как ты думаешь, Аба спит в сукке? — спросила я.

— Кто знает? — ответил Зейде. А Наоми добавила:

— Аба? Да он уже пять месяцев спит в палатке.

с разрешения издательства Швут Ами