Три портрета

 Публикация третья - улучшенная, проверенная и исправленная

"Только не говорите нам, что мы – одно и то же"

Луи Лево, "Павильон Флоры"

 Далеко не все разделяют мнение, согласно которому мир стоит не накануне, а в самом разгаре первого этапа противостояния цивилизаций. Но даже несогласным полезно знать, какие психологические архетипы скрываются за портретами участников этого противостояния – мусульманина, христианина и еврея.

Стоит, правда, завести разговор о мусульманине, христиане и еврее, как всегда найдутся желающие заявить, будто еврей тут посторонний – дескать, невелика значимость. Тем не менее, два обстоятельства не позволяют исключить его из рассмотрения. И церковь, и мечеть вышли из синагоги, это раз. Во-вторых, может, по чистой случайности, а может, здесь проявилось какое-то фундаментальное качество мира, но из-за еврея все и началось. Он оказался как бы в центре общего разлома. Так что давайте оставим его в поле анализа. [Тем более, что весь анализ и будет дан с ракурса еврейского миропонимания. Разве не в этом заключается роль еврея в истории – регистратор? (Такова идея Монтифеоре.) Впрочем, с мнениями остальных участников тройного диалога хотелось бы тоже познакомиться поближе. Приглашаем.]

Итак, обратимся к базису монотеизма, трем китам, на которых покоится современное человечество, – к исламу, христианству и иудаизму. Причем наша скромная задача – всего лишь посмотреть на идеальные образы всей триады.

Сначала дадим героям имена: Ишмаэль, Эсав и Яаков, – так по возрасту. Ишмаэль – сын Авраама, первого проповедника единобожия, и Агари-египтянки. Он – обобщенное лицо мусульман, их портрет и характер. Эсав и Яаков – сыновья-близнецы Ицхака, второго сына Авраама (сына уже от Сары, а не Агари, ее служанки), обоих родила Ривка. Христиане ассоциируются с Эсавом, семя которого рассеялось в среде народов, позже принявших учение Христа. Евреи – с Яаковом, это их видовое название: так себя именовали и патриарх, и его двенадцать сыновей.

Понятно, что как персонажи Торы, а ее признают своей основой все три монотеистические религии, Ишмаэль и Эсав обладали вполне конкретными человеческими качествами, не совсем совпадающими с тем, что продиктовано исламом и христианством, хотя бы потому что ислам и христианство возникли много позже сроков жизни своих первообразов. И все же неслучайно все арабы считают себя потомками Ишмаэля: значит, какие-то его черты ими ощущаются как наследственные. И неслучайно многие исследователи прошлого (например, еврейские и исламские философы и теологи) полагают, что поскольку христианство приняли народы, в лоне которых расселились потомки Эсава, то последние не могли не оказать глубинного влияния на эти народы и их сердечную готовность ответить на призыв Нового Завета. Впрочем, если вы не согласны с таким подходом, давайте смотреть на имя Эсав просто как на термин, не обязывающий нас ни к чему. (Тем более, что к биографиям этих трех персонажей книги Бытие-Берешит мы обращаться не собираемся – ибо не та у нас задача.)

Теперь самое время перейти к изложению. Три напряженных узла видятся в картине: отношение к Богу, отношение к себе и отношение друг к другу. Другими словами: (1) внутренний мир, который все и определяет; (2) внешний мир, но все еще семейный, внутриклановый; и (3) внешний мир, пограничный, что называется – по ту сторону стены.

Начнем с еврея, с Яакова. Еврей ведет напряженный разговор с Богом. Причем говорят обе стороны – еврей и Бог. Это то, что называется диалогом. О его внутреннем содержании чуть ниже, оно нам представляется важным пунктом анализа, тем, что послужило началом трех мировых религий. Если смотреть со стороны, то картина выглядит своеобычно: оба участника – Бог и Яаков – оживленно беседуют, причем иногда настолько увлеченно, что начинает казаться, будто оба куда-то торопятся, перебивают друг друга, сбиваясь на раздраженный тон или даже на крик, – но один другого не оставляют. И никого, кроме себя, не замечают. Доказательство? Да само наличие заповедей. Бог их вручил и, не отрываясь, следит за исполнением. В свою очередь исполнитель ревниво наблюдает за контролером, как актер на генеральной репетиции – за режиссерскими замечаниями из зала.

Теперь посмотрим на Эсава: у того с тем же Богом – скорее монолог. Причем говорит главным образом Бог, а Эсав слушает. Порой начисто теряет связь (когда голос абонента скрывается за разрядами телефонных всполохов на линии), изредка пытается понять сообщение; бывает, что и отвечает, – но все равно как-то неубедительно (это его собственная оценка), комкая слова, словно его жизнь – черновик, который будет переписан. Так или иначе, поскольку вещает Бог, то перед нами моноспектакль, в котором, по замыслу драматурга, ближе к финалу свой текст прочтет и человек – с начала и до конца.

Жизнь мусульманина тоже больше похожа на монолог, однако здесь роли поменялись: говорит человек – громко и четко, а Бог выступает в роли терпеливого слушателя. Он молчит и как бы соглашается с репликами, порой удивляясь, но чаще просто усваивая информацию, которая густо поступает Ему с земли. Так верховный правитель внимает своим министрам-референтам, кивая в нужных местах головой и убеждаясь, что пока все в порядке. Пока.

Можно возразить: какое нам дело, как ведутся эти три диалога? Лучше скажите, о чем они! – Верно, сейчас скажем о чем. Но разве неинтересно, как выглядит человек, во внутренний мир которого мы начинаем погружение?

Яаков живет настоящим моментом, он весь в "теперь", сейчас. Будущее для него – всего лишь ожидаемое объявление оценки того, что происходит сейчас. Прошлое для него – подготовка к сейчас, увертюра. А в данный момент идет экзамен, последнее и самое важное испытание.

И потому Яаков боится. Боится, что именно сейчас не справляется с обязательствами, что финальная оценка его нынешних усилий окажется негативной. (Не дай Бог не добрать баллов! – вам знакомо это чувство?) Недаром само название религиозного еврея – "хареди", страшащийся, пребывающий в трепете. Он страшится греха, своего непослушания перед Богом: не ошибается ли он в эту секунду, туда ли идет? Понятно, что всегда есть возможность исправления, раскаяния, возврата в до-грешное состояние. Но кто сказал, что возврат состоится, что он заслужит оправдание? Даже поговорка такая бытует: где стоит исправившийся, там не может встать безгрешный. Не потому, что безгрешному трудно там встать, тяжело подняться до того места – а потому, что такого места нет вообще! Раскаяться почти невозможно, легче совсем не ошибаться, но кто живет не ошибаясь?

Итак, Яаков боится себя, вернее, своей способности совершать ошибки, грешить.

Эсав тоже боится. Но не своих ошибок, а того, что его не простят. Он живет будущим. "Сегодня" – это черновик. "Вчера" – эскизы к черновику, а реальное праведное существование начнется завтра, ближе к вечеру. И никогда не поздно перед этим "завтра" раскаяться и горячо попросить прощения. И тогда будешь прощен, лишь бы не упустить последний момент. Ибо Бог добр. Не то что у Яакова. Еврейский Бог простит ошибки (не человека, заметьте, а всего лишь его ошибки), поможет исправиться, изменить самого себя – но только если у человека появится такое желание. Бог же Эсава не так суров и ревнив: Он готов простить всех, включая самого страшного грешника. (Именно грешника, а не грехи, поскольку последние живут как бы в отрыве от нас.) Потому что Он – и есть милосердие и безграничная любовь.

В отличие от двух своих оппонентов по мировой истории, Ишмаэль – в виде отдельной личности или всего мусульманства в целом – живет сразу во всех временах: прошлом, нынешнем и будущем. Он ничего не боится (если говорить о "готическом" страхе веры). Ибо, однажды приняв на себя обязательства, последователь Магомета пребывает в спокойствии: Бог-Аллах учел это принятие и теперь никогда не предаст своего верного раба. (Кстати, жить во всех трех временах, по мнению некоторых – совсем нигде не жить. Ну да это чисто христианский взгляд на мир; мусульманин обитает в другой системе ценностных координат.)

Итак, повторяем (это важно): Ишмаэль – всегда, Яаков – теперь, Эсав – завтра. Таковы их личные самоощущения. Так они вывернуты: Яаков в себя, Ишмаэль в пространство, Эсав в грядущую часть стрелы времени, в чистое завтра. Которого, кстати говоря, он несколько побаивается, ибо в наступающем дне нет ярких красок греха и волнующих запахов соблазна, наполняющих день сегодняшний; финальное завтра скучновато и совсем не зовет. Короче говоря, ученик Христа не так тянется в грядущий рай, как страшится грядущего ада. В этом его напряженная составляющая бытия. Он знает, что грешит, но не готов считать себя грешником.

Ишмаэль ада не боится, а поэтому смотрит на Эсава, как на ребенка, который напуган детскими страхами темной комнаты и неясных звуков ночного сада за окном. Самоощущение Ишмаэля, даже если он женщина, – взрослость, опытность. Мусульманский идеал человеческой личности – убеленный сединами советчик жизни. Недаром мусульмане – замечательные исполнители всего, что задумали. Салах-ад-дин всегда победит в битве. Но если зеленому знамени придется отступить, то непременно с достоинством, не спеша, до лучших времен – ибо земля, однажды под этим знаменем побывавшая, навечно входит в ареал мусульманского мира.

Уверенность Ишмаэля в собственной непогрешимости (непобедимости) – не от презрения к ошибкам и не от завышенной самооценки. Просто Аллах – всегда с ним, Он не даст ошибиться. Так что не придется и исправляться. И каяться не надо. Ибо Он помогает всегда!

Отсюда важное отличие каждого из трех миров от других: Яков – индивидуалист даже на уровне народа, хотя со всеми готов вступить в контакт. Эсав живет общиной, даже если она охватывает несколько стран и материков. Ишмаэль обитает во всей вселенной и не видит границы между собой и другими людьми, странами или далекими звездами: всё должно быть как он!

Теперь чуть подробней (тут весь смысл – в деталях). Повторяем, Яаков из всех – самый упрямый индивидуалист. Он ведет диалог с Богом. Сугубо и безнадежно личный. И никого в том диалоге, кроме двух его участников, нет. Он (личность, человек) и Бог – больше никого. Схема работает так: Всевышний ставит человека в некую ситуацию, наиболее ему благоприятную; человек отвечает своей репликой, своими действиями. В ответ на эти действия Бог конструирует и реализует новую ситуацию. Реплики Бога ведутся по особым правилам, в принципе записанными в Торе. Диалог призван поднять человека, привести его к некоторой духовной цели. Самоустранение невозможно, пропустить очередь своей реплики не дано. Остальные люди здесь – не участники, они всего лишь проявления "внешнего", т.е. того же Бога. Ты стоишь перед Ним один, полностью отвечая за все, что думаешь, говоришь и делаешь. Не на кого свалить вину, вся ответственность на тебе. Согласитесь, страшная картина. Недаром евреи боятся.

И все же даже в этом предельно индивидуальном существовании присутствует элемент социальности. Во-первых, люди, которые тебя окружают, – вполне одушевленны, просто каждый из них тоже ведет свой диалог. (А потому не спеши их осуждать или судить: у них свой суд, где ты – свидетель обвинения или защиты, как кому больше нравится.) Их действия для тебя – поступок Бога, но не всегда слепо наказывающий, т.е. его можно – или нужно – упредить. А во-вторых, люди вокруг – это такой же объект заботы Творца, как ты сам. А потому – люби их, ибо такова первая из заповедей. (О врагах и ненависти чуть ниже. А о национальном моменте среди евреев вообще надо вести отдельный разговор.)

Второй у нас Эсав, христианин. Вроде бы, у Эсава не меньше оснований считать себя индивидуалистом (по известной формуле: нет еврея, грека, американца, а есть только последователи Христа. Или не-последователи, а значит, сторонники антихриста). Но нет, христиане живут одним лагерем, общиной (так и называется – церковь). И пусть каждый держит свой ответ перед Судьей, но проходят-то они все "по одному делу". А значит, их рассмотрение, как говорится, выделено в общее производство. "Не я один, мы все так поступали", – прямодушно скажет христианин на Суде, и что интересно – будет прощен.

Но вот на мусульманина даже в Суд никто не подаст. Его уже ждет блаженство – со всеми атрибутами рая "он-лайн". В то время как христианин наслаждается своей западной техно-цивилизацией на уровне "Матрицы" (потому и не насытится никак: виртуально же!).

Тут обнаруживается тонкое отличие (не скатиться бы к иронии): Эсав надеется на будущее прощение. Он этим утешен теперь. Потому и не спешит встать в позу защиты: чего защищаться, если "ударили по правой щеке – подставь левую"? Что вполне по-человечески понятно: тебя завтра будут судить, ты надеешься на милость, поэтому не будет лишним уже теперь проявить милость к другим людям – и тогда на Суде зачтется.

Это "подставь левую щеку", как ни удивительно, – чисто еврейский образ. Вся разница в трактовке персонажей. Если ударил враг, то подставь врагу, – это по-христиански. Для еврея – тебя атакует не враг, врагов вообще нет, а Сам Всевышний (который дал кому-то совершить то, что ты воспринимаешь как наказание). А следовательно, вся формула звучит с некоторым уточнением: если тебя ударил Бог (через других людей), то подставь Ему (Богу) вторую щеку (т.е. прими урок с почтением и признанием). Но это еще не означает, будто врагам надо подставлять щеки. Может, Бог как раз этому тебя и учит – как, давая сдачу и не отступая, уметь победить.

В итоге, христианское требование любить врага Яакову представляется несколько завышенным, чрезмерным; он заранее знает, что не справится, потому и не берется.

Другое дело, что Яаков перевел всю полемику в иную плоскость: я не могу полюбить врага, но постараюсь не относиться к нему с ненавистью. Согласитесь, тоже не мало. В то время как на поле оппонентов он видит другую картину: я обязан врага полюбить, но я не ангел, и потому мне разрешено его ненавидеть. Не-ангелам многое разрешается.

Ишмаэль врага ненавидит всегда. И это хорошая ненависть, чистая, светлая, как огонь в очаге. Врагу остается только одно средство избежать этого ровного, неугасимого огня – перейти в мусульманство.

Кстати, о прозелитах. Ишмаэль их примет в любое время дня и года. Эсав – еще с большей радостью, ибо для того и живет, чтобы нести людям свет своего ученья. Яаков – никогда. Т.е. и он примет, но с напряженным недоверием, так как в статусе не-еврея, если говорить теоретически, на уровне идей, не видит ничего плохого; просто ему самому этот статус запрещен, вот и вся недолга.

(Ах, как все у нас не глубоко прописано! Да что делать, если в этой теме каждое положение требует отдельной иллюстрации, пояснения, особой книги! Материал, поверьте, абсолютно не тронутый. Некому его тронуть, не объявилась еще такая профессия: верующий ученый-аналитик в области компаративного религиоведения.)

Отношение к добру и злу. Хотите ракурс, в котором, как через линзу, видно многое? Пожалуйста: зло – для Эсава – существует объективно и безусловно. В глазах реального христианина – дьявол (сатана, черт, лукавый) живет своей автономной жизнью, и уклониться от встречи с ним – своего рода судьба (или не-судьба). (Рассказывают, Лев Гумилев атаковал в разговоре Александра Меня: сам Бог попустительствует дьяволу в его кознях! И Мень соглашался.) Но уже для мусульманина или еврея – зла в мире ровно столько, сколько обнаружишь его в своем сердце. Важный момент: то, как вы поняли это предложение, – характерно для Ишмаэля. Трактовка Яакова (сравните со своей) несколько иная: зло – это не больше и не меньше, чем болезненная для меня реакция Бога на мои собственные действия; Он меня учит, наказывает – но продолжает любить.

Следствие указанных точек зрения: мир справедлив! Так утверждают Яаков и Ишмаэль. Ибо я сам таков, – говорит Яаков. Ибо наш мир таков, – говорит Ишмаэль. А Эсав добавляет: ну да, мир должен быть справедливым, но в том-то и дело, что он – всего лишь искушение, соблазн, от которого надо отказаться, который надо преодолеть – опять-таки в своем сердце, и тогда он отпадет, как шелуха. А раз отпадет, то нет в нем ни боли, ни страданий, ни потерянной надежды. Это и есть справедливость. Слышите? Потерянная надежда – самое большое страдание, не теряйте ее…

В области отношений между "собой" и "чужим" поведение наших героев – Яакова, Ишмаэля и Эсава – проще всего описать, используя понятия "почет" и "позор". Мусульманская позиция: чтоб чужие не смеялись. Вернее даже так: не дай Аллах, чтобы свои подумали, будто я стерпел позор от чужих; в таком случае лучше умереть. Христианский подход несколько резче: не от чужих или своих боюсь позора, а от самого себя. Поэтому разбитый сарацинами рыцарь-крестоносец возвращается во Францию под покровом ночи. Через месяц он снова начнет устраивать приемы (или совершать набеги на соседние замки), но сегодня, сгорая от стыда, не глядит даже в зеркало. В то время как теснимые Реконкистой арабы покидают Испанию с гордо поднятой головой: мы сюда еще вернемся. И только еврею страшен не столько срам от людей, сколько нелюбовь Бога, что проглядывает из-под складок на этом сраме: еще одно испытание, которое надо пережить достойно. (Несомненно, одно из самых характерных еврейских качеств: даже позор надо пережить не теряя лица! Где вы такое встретите на улицах Рима или Мекки? Чистый Иерусалим.)

Отсюда несколько утрированная любовь Ишмаэля к риторике, когда говорится много, витиевато, когда речевых украшений больше чем смысла, если под последним понимать голую информацию. На Востоке ничего голого не бывает. (И сказка про голого короля здесь аудиторию не соберет.) Оказывается, и это большая новость для европейца, основная задача слов, цель их произношения – в том, чтобы не обидеть партнера, и в том, чтобы не дать повода кому-нибудь увидеть, что обидели тебя. А раз так, то, ставя подписи под одним договором, оба – и Эсав, и Ишмаэль – категорически не понимают один другого. В договоре, который, конечно же, навязан Эсавом, потому что Ишмаэлю в голову не придет что-то записывать на бумаге да еще в таких тривиально трактуемых выражениях, так вот, в договоре говорится, что обе стороны обязуются отвести свои войска от общей границы. Для Эсава все четко и понятно. Ишмаэлю сама идея письменного обязательства кажется оскорбительной: его, что, подозревают в том, что он способен вероломно напасть? И сам знает, что способен, более того – никуда ничего не отведет, ибо планирует именно напасть и именно вероломно, – но такое публично высказанное недоверие граничит для него с нанесением обиды.

Дилемма: что предпочтительней – демонстрация уважения или следование долгу? Ритуал или протокол? Мусульманин выбирает первое. Христианин – второе. И оба правы, так как добиться максимума по двум переменным невозможно, это ясно как божий день.

Эсав – человек прямой и открытый. Для него правда важнее обиды. Ему не нравится, когда, разговаривая с ним, партнер отводит глаза в сторону. Причем этой неискренности он не может не заметить, ибо смотрит прямо тому в лицо. Для Ишмаэля глядеть в глаза собеседнику – значит, нанести смертельную обиду: прямой взгляд – всегда вызов и презрение. И только Яаков поступает в согласии с ситуацией: если говорить по существу, для него важны не форма, не взгляд и не привычка так или иначе вести разговоры, а то, что скрывается за этой формой. Впрочем, многие усматривают в подобном поведении трусость, с чем Яаков, естественно, не согласен.

Следствие: на Востоке можно надеяться или на собственную силу, или на умение склонить чужую силу на свою сторону; например, внушив ей, что ты ей полезен и жизненно нужен. Но не на договор! Честь восточного человека – в умении подать себя, а не в способности соблюдать договоренности. В то время как на Западе неукоснительное следование принятым соглашениям – и есть сама честь. Так общался с паствой Христос – она верила его обещаниям (он обещал!) и шла за ним. Магомет же всего лишь достойно и уважительно разговаривал с арабами – и заслужил их полную поддержку.

Указанное отличие между двумя верами хорошо просматривается в отношении к чуду. Христу нужно было, чтобы в него поверили, – и он действовал как кудесник. Магомету требовалось, чтобы ему доверяли, – и он прекрасно обошелся без магии: ни тебе хождения по воде (вокруг одни пески!), ни кормления голодных хлебами, – люди оказались на удивление сытыми, не чуда ждали, а передышки в кровавых межплеменных стычках.

И еще маленькое замечание о чести. Она в цене на Западе, где за нее надо постоять: рыцарские турниры, дуэли. На Востоке за нее тоже могут убить, – но без уважения к тому, кто нанес ей урон. Раз нанес урон – значит, вышел из разряда людей. У христиан – тоже вышел, но мы его великодушно прощаем и даем возможность умереть по-людски. Поэтому: длинный клинок Эсава – для арены, для площади. В то время как короткий стилет Ишмаэля – в переулке, не на свету.

Любопытно, как наши архетипы относятся один к другому, – не по ходу ролевой игры "свой – чужой", а в личном плане: "Каким видит Эсава Ишмаэль?", "Каков Ишмаэль с точки зрения Яакова?" и т.д., ровно шесть форм, шесть взаимных недоверий. С точки зрения мусульманина, все христиане – обычные идолопоклонники (верят в мощи, иконы, иногда статуи; боготворят человека Иисуса, признают чудесное зачатие от какого-то духа). Для христианского сознания любой последователь ислама – не идолопоклонник (об этом серьезно никто речи не ведет), а в первую очередь враг, серьезный и коварный противник. Понятно, что он антихрист, но никакой позитивной теологической программы за этим "анти" не скрыто. А значит, он опасен, когда силен (вооружен, собран в государство), и безвреден, когда живет в отведенном для него квартале (мнение парижанина; впрочем, за этими кварталами нужен глаз да глаз). Эсав всегда готов примириться с Ишмаэлем (отличный пример: идиллия старого Баку), но Ишмаэль не готов, вот в чем дело (финал того же Баку). Яаков в это противостояние вообще не вписывается, – ему важно одно: лишь бы не убивали, не грабили и дали жить. Он видит, что Эсав открыто поклоняется идолам, но лучше в слух об этом не говорить. Он понимает, что Ишмаэль тоже способен на язычество (черный камень Каабы), но для Яакова главное в Ишмаэле – жестокость и непредсказуемость, а не ошибки в трактовке основ единобожия.

В этом смысле Яаков – самый упрямый догматик, который, как кремень, держится за свою формулу "Всевышний – один". И нет никого другого, и нет ничего – даже в самых мизерных, гомеопатических формах. Вот где скрыт корень его скепсиса ко всему, в чем присутствует хотя бы тень политеизма, ко всем этим современным астрологам, предсказателям и "специалистам по сглазу". Какой "сглаз", когда миром правит справедливость! Всевышний – один, и нет у Него ни напарников, ни оппонентов.

Но чем, позвольте спросить, астрологи хуже пророков, видениями которых заполнены книги Ветхого Завета? А тем, что любое даже самое "лютое" пророчество можно отменить, если оно грозит наказанием за грехи (а других пророчеств-приговоров не бывает). Для отмены надо исправить себя, покаяться, смиренно обратиться за помощью к Богу; названий у этого действия много, а суть одна: твоя судьба в твоих руках! И нет места ни слепому року, ни неминуемому фатуму, ни судьбине с ее жребием. Здесь три наших религии демонстрируют редкое единение во взглядах. По крайней мере, на уровне мудрецов и авторитетов Писания. Эсав, правда, иногда склонен к преувеличенному заигрыванию с темой рока (наследие, полученное от греков), но таковы издержки неодолимой любви к литературному сюжету.

И уж коли затронуто искусство сочинять и рассказывать, то сразу возникает еще одна область для сравнения. Европейская литература, как известно, началась с изображения драматического конфликта между волей и долгом, а вылилась в описание "извечной" борьбы добра со злом. Причем другой базисной темы в фабульном рассказе не может быть по определению. Но это самым вопиющим образом противоречит идее единства Всевышнего! Ибо зло – Ему не конкурент, такой у нас сегодня исходный тезис. Сие противоречие, лежащее в основе европейской культуры, заметили и философы, и сами литераторы. Да деваться некуда: вышел на арену борьбы зла с добром – выбирай флаг, под которым предстоит драться. Где сыскать оправдание? Эсав молча разводит руками (дескать, рудименты язычества), Яаков пожимает плечами, Ишмаэль с возмущением отворачивается. И давайте больше ни слова о литературе…

Если теперь обратиться к историям становления всех трех вер, то напрашиваются настолько простые аналогии, что их трудно назвать "притянутыми за уши". Судите сами. Мусульманство возникло сразу, буквально из ничего. И распространилось на восток до Индии и на запад до Испании подобно ударной волне: города, племена и племенные союзы обращались в мусульманство раньше, чем к ним приближалось наступающее мусульманское войско, – а скакали в те времена, поверьте, очень быстро. Так, со скоростью мчащей лошади, и прошло учение Магомета по южной кромке Средиземного моря. Или, к примеру, такая аналогия: согласно космологической теории, когда вселенная разворачивалась из точки, ее раздувало вместе с пространством так стремительно, что свет за ней не успевал, – этот этап называется "инфляционным" (от inflatio, вздутие). Чем не шествие Ишмаэля по земле?

Но что привлекало в мусульманстве людей? Да то и привлекало, что новая вера обращалась к ним как к людям; притягивал возврат утраченного достоинства (или, если хотите, никогда доселе не пробованного достоинства, по которому душа, как оказалось, и тосковала). Человеку не абстрактные рассуждения о любви к ближним и дальним были нужны – а уверенность в себе, вера в себя, понимание себя как значащей личности.

Что касается христианства, то оно за несколько столетий до инфляционного взрыва мусульманства распространялось совсем иначе, – не спеша, топчась на месте, приобретая и вновь теряя сторонников, наступая и защищаясь. Уже и идея о спасении была хорошо усвоена, и мысль о всепрощении давно вызвала общий восторг, да только мало кто спешил отказаться от имущества, семьи и гражданства, чтобы пойти за пророком по пыльной дороге в неизвестный грядущий мир. Притягивало массовое мученичество неофитов (чего не было в мусульманстве), диссидентское упрямство, а пуще всего отрицание самых очевидных сил – государства, денег, карьеры, брака. Но не было "толпного" крещения народов в Иордане, не было.

В чем различие? Скорее всего, в эпохах. Рим времен разрушения Второго Иерусалимского храма – сплошная мозаика войн, рабства, жестокости и зверств. И тут людям объявляют о величии любви: полюби и себя, и своего ближнего, и своего врага – всех, всех! Ты можешь, тебе это по силам! Трудно устоять перед такой пропагандой, хотя бы не примерившись, не опробовав ее на своем сердце, – и вдруг оказывается, что да, я тоже могу, у меня получается!

Ислам же вспыхнул, как сверхновая, совсем в другом мире. В нем, в том мире, тоже шли войны, они не в меньшей степени являли главную сущность своей эпохи, – а для какой эпохи это не так? Но тут было предложено совсем иное решение – через апелляцию к торговцам и купцам. Торговому люду не надо тосковать по нормальным человеческим отношениям, они и так умеют встать на место своих покупателей. Им нужна не любовь и терпимость (без последней вообще нет обмена товарами) – а стабильность. Финансист, бизнесмен, лавочник – и тогда, и теперь – мечтают об одном – о надежном мире. Может его принести христианство? Наверное, может; но нагрянут варвары из-за кордона – и пойди, почитай им проповедь насчет правой и левой щек. В то время как на устах Ишмаэля совсем другое наставление – о социальной надежности и неизменности. Ислам сам по себе – религия не столько мировая, сколько мирная, как ни странно это звучит сегодня. Другое дело, что она, эта религия, насаждает мир силой: все должны перейти в наше лоно. Но это уже тактика. Понятно, что и среди мусульман нередки раздоры, войны и взаимные упреки. Однако их можно списать в графу партийных разборок в стане единомышленников, чтобы не отвлекали нас от главного: вера в Магомета – знамя универсальное, религия для всех и на все времена.

Резюме параграфа: в историческом плане и ислам, и христианство приходят в страшные годы. Но христианство – через предел боли и отчаяния, на разрыве аорты, когда даже смерть не кажется избавлением, – для того чтобы провозгласить чистую любовь и милосердие, не замутненные выгодой соблюдения заповедей Всевышнего. В то время как ислам приходит – через ту же боль – но уже для утверждения покоя и уравновешенности (без всяких обещаний на будущее). Скажите-ка, когда б вы имели возможность получить или первое, или второе – умение любить врагов или гармонию с миром, – от чего вам было бы труднее отказаться? Вот то-то и оно. Европейцы приняли первое (не сразу и с оговорками), арабские племена – второе (моментально, боясь, что отнимут), а остальные народы – от соседей по промыслу Божию…

Именно способ обращения в новую веру и сформировал те качества характера, которые считаются приоритетными у последователей ислама и христианства. Для Ишмаэля первый пункт в этом рейтинге заняли достоинство и уважение. У Эсава – смирение и отсутствие гордыни. Результат: Эсав, как никто другой, восприимчив к чужой боли; он всегда готов к великому плачу – чтобы понять, простить или сопережить. Эсав может лежать в пыли и каяться. Ишмаэль – никогда! На его лице не увидишь слез. (Стенания женщин на похоронах – отдельное искусство.) Портрет Ишмаэля – только гордо поднятая голова, только царское достоинство; пусть даже через позу, но – никакого самоунижения, никакого сравнения человека с червем! Червь – это из христианской поэзии, в исламе червь – заурядный образ врага, которого надо раздавить.

Поэтому пространство церкви – подавляет, заставляет человека осознать собственную малость и ущербность – дабы, переродившись, духовно приблизиться к Создателю. В мечети же, если и есть высота, то только минаретная: чтобы муэдзина было слышно в соседнем ауле. Но жизнь мечети – на полу, где разложены уютные ковры. Храмом такое место не назовешь, даже если его переделали из собора святой Софии. (Был Храм, а стала мечеть, хотя здание то же самое.) Дом молитвы в исламе – твой дом, его надо украсить, чтобы жить, причем жить не за страх, а для удовольствия, приятно. А потому в орнаментах-арабесках, стрельчатых арках и тонкой вязи узоров по камню нет и намека на ничтожество человека перед Создателем. Аллах не помогает ничтожествам.

Указанные особенности слышны даже в музыке. Церковная музыка – вся на стремлении вверх, ей вторит горнее эхо, паузы в ней даны для того, чтобы показать замирание улетевшего ввысь звука. У христиан любая литургия (обедня, месса) – это хор ангелов. Что вполне согласуется с нашим замечанием о том, что в дуэте Бога с Эсавом ясно слышно исключительно партию Бога.

Мусульманский напев – скорее горизонтален, он идет от человека к человеку, от исполнителя к слушателю. В нем нет брошенных к зениту фраз; Аллаху не поют, не взывают. Петь можно только про Него, но не для Него. С молитвой еще строже: муэдзины используют речитатив, а не мелодию, все остальное – богохульство.

И еще одно следствие: святость и будничность. Для Эсава они отчетливо разделены. От "тварности" мира надо оказаться, точка! Физическое существование для того и уготовано, чтобы ты преодолел зов страстей, соблазны и искушения. Греховно все: тело, еда, плотские стремления, – а посему преимущество за аскезой, она и честней, и полезней. Для Ишмаэля (традиционного исламиста, не "суфия") высокое и низкое не находятся в катастрофическом противоборстве, но все же их не следует смешивать. Святость привлекает, однако и будничность не запрещена. Поэтому в святые города (Мекка, Медина, для шиитов Кербела и пр.) надо совершить паломничество хотя бы раз в жизни (хадж), больше не требуется. Вино пить нельзя, но это временный запрет: рай ждет тебя именно вином. То же самое с сексом: им не надо злоупотреблять, однако не делай из него фетиша; в раю свое наверстаешь.

Для Яакова границы между святостью и обычностью на карте бытия проведены совсем другой краской: обычность дана для того, чтобы ее поднять до святости. Другими словами, будничность не только не запрещена – она нужна! Но ее – не ломая и не отбрасывая – надо одухотворить. Например, сексуальные отношения – сами по себе не порок, но Святая святых, если они освящены Торой как обряд становления семьи. Чревоугодию поддаваться не следует, но задача – превратить еду в акт жертвоприношения для того же Храма: произнести браху над пищей, отделить от нее десятину. Вино? Не повод для пьянства, а освящение субботы (кидуш). Деньги? Не причина для стяжательства, а средство размещения капитала в кассе общинной взаимопомощи (цдака). Улавливаете ход мысли?

Еще проще: Эсав живет в плотском, но стремится (считает, что должен стремиться) к святому. Ученик Магомета уже обретается в святом, хотя его ждет еще более святое (оно же раем разрешенное плотское – как награда за воздержание). Яаков обитает в будничном, время от времени переходя внутрь святого (суббота, свадебная хупа и много других примеров). Следствие: у Яакова в области обычного есть места, которые запрещены, туда ходить нельзя. Для Эсава такая область – если довериться языку Евангелий – вся жизнь на этом свете, или по эту сторону прихода Мессии: откажись от нее, преодолей! У Ишмаэля области запрета тоже имеются, но они периферийны: будь хорошим мусульманином – и тебе многое будет прощено. (Если вы решили, что быть хорошим мусульманином необременительно – значит, этот текст плохо составлен, ибо не в том наша цель, поверьте, чтобы породить в читателе готовность к банальным заключениям.)

А теперь отступление в виде маленького мысленного эксперимента. Допустим, надо дать совет художнику-иллюстратору, в каком виде изобразить трех наших героев. Картинки должны быть броскими, зримо емкими и в то же время адекватными предлагаемому тезису.

В первом приближении представляется такой триптих. На левом рисунке (акварельная миниатюра) изображен задумчивый человек, ранним утром сидящий на краю обрыва; за спиной – возделанные поля, клубится дым над уютной избушкой. Видно, что человек решает: уж не броситься ли вниз, в темный сумрак зовущей пропасти? Шальная, конечно, мысль, никуда он не бросится. Не в первый раз здесь сидит, сейчас поднимется и уйдет. Это Эсав. На правом рисунке (эскиз маслом) тот же человек, одетый чуть по-другому, стоит в полдень на террасе своего дома и с удовольствием осматривает панораму: поля, рощи, стада на склоне холма, по горизонту – фиолетовый абрис гор, полных далекой и невнятной угрозы. Это Ишмаэль: его не испугаешь врагами из-за перевала, у него кинжал за поясом и базука в сарае. И наконец третья картинка (карандашный набросок), в центре, или еще лучше внизу, под первыми двумя: тот же самый человек идет по канату; что внизу – не видно; как высоко и опасно – не разобрать. На лице – сосредоточенное выражение, в руках – длинный шест-балансир. Яаков.

Актеры спросят, как им сыграть всех троих – того, что над обрывом, того, что посреди долины, и того, что повис в воздухе, махая шестом. Режиссер дал бы им такие задания. Эсаву: представь себе, что твоя вера сжигает тебя изнутри; ты не даешь огню разгореться, но и погасить его не в силах. Ишмаэлю: твоя вера упала на тебя сверху – как свет луны, и твоя задача ее удержать; подними руки ладонями вверх – и держи! Яакову: чтобы сыграть человека, который боится упасть, надо не упасть.

Но вернемся от иллюстраций к изложению, благо финал уже близок.

Мы говорили о начальных периодах распространения христианства и ислама. А что еврейская вера? Ответ: еврейская вера вообще никогда не распространялась. Но так и осталась видовой принадлежностью, родовым знаком (если не считать парадоксальной эпохи популярности среди греко-римской знати, что обернулось в том же Риме преддверием к массовому принятию веры в Христа, вернее даже не преддверием, а пред-верием). Иудаизм слишком требователен, чтобы заинтересовать улицу. Улице нужны более ясные, внятно обозначенные брэнды, а не бдения над страницей Талмуда и не препоны в правилах приготовления пищи. Народу нужна пища – а не кашрут, внятные лозунги – а не запреты.

Так что заслуга Яакова – может быть, в том, что он подготовил приход Ишмаэля и Эсава. И человечество качнулось от варварства к монотеизму, когда, хочешь не хочешь, а надо вести разговор с Богом, думать о душе, пытаться дать оценку своим поступкам и целям.

Короче говоря, всё вышло из диалога Яакова с Богом. Этот диалог потряс языческий мир. Правда, каждый усмотрел в нем свое. Христианин увидел, что Бог говорит с человеком, а значит, Он его любит. Мусульманин – что Бог слушает человека, а значит, Он относится к своим созданиям с уважением. Тот факт, что в диалоге на равных участвует еще и человек (в данном случае Яаков), обеими религиями особо отмечен не был. Ну да винить их за это – все равно, что сетовать на наличие в мире неевреев; вы согласны с таким утверждением?

Выводы (без которых можно было бы обойтись, ибо не за тем все писалось). Если мы хотим бороться с агрессивным мусульманством – то оно непобедимо. А оно всегда агрессивно, если его задвинуть на второй план, лишив уважения. Единственно, чего можно от него, загнанного в угол, добиться, – снизить накал его агрессивности. А для этого надо вернуть градус доверия и почтения в любых с ним разговорах.

Над христианством победу одержать тоже вряд ли удастся – и оно непобедимо, пока существуют на земле такие понятия как вера и любовь. Пусть внешне вера в Христа выглядит почти захиревшей, ушедшей куда-то в подполье людской души, по крайней мере внутри наций, достигших технологического достатка и сытости. Но когда на эту веру нападают – она восстает буквально из-под руин и защищается наотмашь, как не умеет делать никто другой. Хорошо бы мусульманам об этом знать.

И лишь евреи висят на волоске, – как вчера, полвека назад, двадцать столетий назад. Что делает по-новому понятной старую фразу о том, что не только хлебом жив человек, но и тем, что исходит из уст Бога. Вот на этом дыхании евреи и выживают – упрямо веря в то, что так желает Бог.

Теги: Хидуш, история, Темы Торы, Культура