Старый фельетон

А вот еще были у меня в молодости фельетоны.

Только что нашел один из самых редких. Ни разу не выходил в свет в правильном, неискаженном виде. Помню, в газете его (кажется, во "Времени" эпохи премьера Шамира) урезали и искромсали безжалостно – но не потому, что цензоры лютовали, а потому что тамошний лит. редактор отмечал свой день рождения.

Тема фельетона очень простая. Тут даже две темы. Первая: заезженность фразы "дорога к храму". Люди понимают под ней нечто святое и возвышенное. При этом ведут себя по самой упрощенной поведенческой модели, не догадываясь, что настоящий храм у них расположен в душе, в семье, в общении с окружением. У одних храм светел и высок, у других наглухо забит пылью и порос подвальным мохом, хотя не нам их осуждать.

Тут нелишне вспомнить, что святость по-еврейски – это возвышение обычного, будничного. Поэтому дорога к храму – дорога к себе, к тому, каким ты должен быть, в согласии с замыслом небес. Ничего так сформулировал?

А вторая тема такая. Ой, даже трудно сформулировать.

Многие, надеюсь, слышали, что существует в природе (спаси и огради) психическое расстройство, которое называется "иерусалимским синдромом". Это когда по какой-то причине человек, добравшись до Иерусалима, начинает представлять себя в роли Магомета, Христа или Моисея (не в их компании будь упомянут).

Пардон, только что перечитал, оказывается, есть и третья тема. Ныне не актуальная. А тогда весьма реальная и злободневная. Поясняю: вдруг в те времена выяснилось, что многие люди, воспользовавшиеся законом о возвращении, приехали в Израиль, сочинив себе еврейское происхождение. Я их не порицаю, но согласитесь, забавно.))

Итак, обо всем этом мой фельетон. Можете не читать, чистая кунсткамера. Называется он:

Дорога к храму, или По дороге к прачечной Кацнельсона

                               Эпиграф

                     – Доработай, – сказал главный редактор. – И смотри, не задевай чужих религиозных

                     чувств.

                     – А им мои можно?

                     – Им можно. Они атеисты.

Он был одним из тех, кого местная русско-"языческая" пресса прозвала людьми стопроцентной нравственности. Во мне самом только тридцать шесть, поэтому я поспешил к Мусорным воротам Старого города, чтобы взять у него интервью.

Он въезжал на сером ослике, облаченный в хитон фирмы "Пума". По форме хитон вполне смахивал на лапсердак, но был прозрачен и беловат, хотя и грязен. Что касается лица моего интервьюера, то его обрамляли густые пейсы, которые росли во все стороны на африканский манер в виде туго закрученных пружинок, везде, кроме висков. Виски были тщательно выбриты.

– Где дорога к Храму? – спросил он меня, демонстрируя привозную интеллигентность.

– Прямо по улице Иеуды Алеви, – принялся я объяснять по-иерусалимски подробно. – Доберетесь до прачечной Кацнельсона, свернете налево, затем метров сто до фалафельной Шломо Зархи, оттуда рукой подать. Впрочем, не знаю, пройдет ли ваш осел за поворотом у детсада, очень узкая улица. Да и Храма давно нет, враги спалили.

– Тогда зачем эта дорога?– вопросил он с печалью в голосе.

– Как зачем? Чтобы добраться до прачечной Кацнельсона и фалафельной Шломо Зархи!

– Ну и нация, – картинно закатив глаза, пропел он. – Истинно говорю, за две тысячи лет вы совсем не изменились.

После чего ударил голыми пятками своего осла и двинулся в сторону прачечной Кацнельсона.

"Почему надо меняться за две тысячи лет? И срок-то небольшой", – удивился я про себя, но поспешил вдогонку.

– Извините, не могли бы вы сказать два слова о своих планах?

– Планы как планы, – оживился он. – Благовещение во всех газетах. Сначала Беэр-Шева, "Нагорная проповедь в диапозитивах". На следующий день Тель-Авив, "Синерама", "Исцеление бесноватых с Дизенгофа". Затем там же, но уже в "Книжной лавке" у Шемы Принц, "Воспоминания о Булгакове". Я в тандеме с Понтием, хотя он, вообще-то, независимые гастроли дает – по хиромантии, о пользе рукоомовения. Далее Ершалаим...

– Йерушалайим, если по-еврейски, – автоматически поправил я. Но он смерил меня таким презрительным взглядом, что я счел нужным не настаивать. Не хочет по-еврейски – не надо.

– Ершалаим, – продолжил он, – "Культурный центр выходцев", "Беседа за круглым столом о кознях фарисеев". После беседы – на бис – диспут с фарисеем Антоном Носиком, если тот не струсит, на тему: "Что хуже – плохие евреи или хорошие выкресты?" По контракту навязали... Прелюбопытная программа?

– Весьма, – ответил я, не успевая записывать. – Не хуже чем у Рязанова-Хазанова.

– Дальше прелюбопытней. Ашдод, "Изгнание кабланов из синагоги". После изгнания – лотерея. Для олим скидки. Первый приз – семейная обедня в институте здоровья, дискретность гарантирована. И наконец, Нетания, ресторан "Московские корчи", "Рок-металл в крестных муках". С полуночи до утра. Не перепутай, потому что с утра до полуночи – Иосиф Кобзон и бразильское трио. Приходи, не пожалеешь. Как говорится, названных много, да мало переизбранных.

– А после израильских гастролей – домой? – несколько опрометчиво спросил я – и снова прикусил язык. Откуда у человека стопроцентной нравственности – дом? Конечно, он должен быть выше этого.

– Я выше этого,– ответил мой собеседник с осла. – Хотя признаюсь, мои пути иногда неисповедимы даже мне. Скорее всего, займусь неконвенциональным лечением нищих духом. При помощи патентованного средства "ям-бам-бам" на палочке. Скажи мне, мытарь, сын мытаря, у вас нищие духом обретаются? Или вы по-прежнему пребываете в гордыне?

– По-прежнему обретаем, – невнятно пробормотал я. (Если честно, понятия не имею, кто такие нищие духом. Чего-чего, а в нашем народе, не сглазить бы, духа всегда полно. Как и немытых мытарей на рынке.) Вслух же спросил:

– Если я вас правильно понял, вы намерены остаться с нами?

– А шо такое?! – воскликнул он с неожиданной причерноморской интонацией, так что вышло чуть громче чем следует. – А вдруг я тут родился! А если у меня в этих краях мама-сабра непорочностью промышляла по массажным! А если я тут кресты сам вот этими руками по улицам напоказ таскал, за три шекеля крест... Кстати, о крестах. Ох, не любите вы их. – И он погрозил мне указательным пальцем.

Я покаянно опустил голову. Что правда, то правда – не любим. Из вредности. У нас даже дети на уроках арифметики плюс без нижней черточки пишут. Мы бы и минус отменили, да мешает национальная страсть к отрицанию всего и вся. Впрочем, без нижней палочки плюс теперь пишут во всем цивилизованном мире, но кому это интересно?

Заодно у нас не принято скрещивать ноги, когда сидишь, и руки, когда стоишь.

Что еще? Если падает снег, то обязательно шестиугольной формы. Хотя снег все же редок...

Впрочем, ничего этого я не сказал. Но какой-то заложенный в генах червяк раздора продолжал поедать меня изнутри. И я, как бы обмолвившись, произнес почти шепотом:

– Если не ошибаюсь, Израиль принимает только евреев, членов их семей и перешедших в еврейство. Однако не принимает тех, кто отошел в другую веру. Таков закон о возвращении. Разве не так?

Лучше мне этого было не говорить. Как он взорвался! В какой-то момент его ослик от страха встал на дыбы. Да так и простоял на этих дыбах до конца отповеди, опершись на хвост и уставившись помраченным взглядом в синее небо. Чистый Фальконе на Сенатской, только в звуковом варианте.

– Кто отошел от веры? Я отошел? Я зачал! Что касается моих содельников, то они по документам все как один евреи, хотя и гойского исповедания. И ничто еврейское им не чуждо. Особенно ваша корзина абсорбции!

Ослик издал трубный звук. Вокруг собралась толпа. Учитель продолжил:

– Пока ты, игемон, в безнравственном отказе сидел, они с экскурсиями по папертям ездили, приобщались. Но ныне все паперти на ваучеры приватизированы – и где им теперь святым духом кормиться, где?

В этом месте ослик чуть-чуть качнулся, в толпе вскрикнули, но живая пирамида устояла. Голос проповедника гремел и лился полноводной рекой:

– Это еще чудо, заблудший, что не только у тебя бабушка – урожденная Циля Марковна. На Цилю Марковну не может быть ни монополии, ни ваучеров! Вот они и едут, кто с бабушкой, кто без, на свою дважды историческую. А что без креста наружу, так теперь новое правило: "Будь православным дома, а евреем на улице".

Тут ослик задергал в воздухе ногами – как бы в знак согласия. Очень смышленое животное, только с равновесием у него плохо. А голос продолжал греметь, пугая ангелов на небе и ворон.

– Сердце их алчет одного – святости и спасения. Плюс ваша корзина. Не сметь мешать!

Ослик стал заваливаться набок. В толпе закричали женщины. Он еще успел прохрипеть:

– Ишь ты, закон о возвращении... Корзину пожалел, хри-сто-про-давец...

Я зажмурился. Но пирамида не обрушилась, а только тяжело опустилась передними копытами на иерусалимскую мостовую. Так что по земле гул пошел. И уже через минуту, как ни в чем ни бывало гость нашего города продолжил свой путь в направлении к Кацнельсону. Наверное, хитон сдать в чистку.

Зрители разошлись, ярко сияло извечное солнце Иудеи. Я печально смотрел вслед удаляющемуся гастролеру, другу мытарей и фарисеев. Сзади, под хвостом у ослика, мерно болталась табличка прокатной фирмы: "Циткевич и сыновья. Прокат осликов".

Мы ему и осликов в прокат сдадим, и хитон почистим. Лишь бы без крика, без скандала.

Октябрь, 1992, Иерусалим

Теги: Фельетон